Пока мы стояли в Ростове, к нам прибежали двенадцать сестер Свято-Троицкого госпиталя, стоящего в Ростове: их старший врач не желал эвакуироваться и, очевидно, для спасения своей шкуры решил передать большевикам госпиталь в полном составе. Поэтому запретил сестрам выходить. Они же удрали и просили нашего старшего врача взять их с собой. Он сразу же согласился, но поставил условие, чтобы они работали с нами, тем более что мы втроем не могли справиться. Те сразу согласились. Мы их разместили в пустые купе эвакуированных сестер и, кроме того, каждая из нас взяла в свое купе еще по одной сестре. Работать стало много легче, и, что главное, мы могли делать все как полагается, а не кое-как, наспех.
Кроме сестер, к нам стали проситься и беженцы из Ростова: это были всё «бывшие люди» – дамы и мужчины. Доктор предоставил в их распоряжение пустой салон вагона, в котором я жила: половина его имела несколько купе, где жили сестры, а другая была без перегородок, совсем пустая. Туда-то и пустили желавших уехать. Их было человек пятьдесят. Разместились они на своих вещах, кое у кого были раскладные стулья.
Теснота у них была страшная. Этот вагон стоял в хвосте хозяйственных, персональских вагонов и кухни. За ним шла аптека, затем вагон операционный и еще дальше вагоны с больными. Сам «салон» с беженцами был у двери, к переходу в аптеку. Другими словами, через него весь день и даже ночью проходил весь персонал, носил еду и т. д.
Когда эти господа разместились и успокоились за свою судьбу, зная, что они уедут, они подняли голову: им не нравилось, что все ходят через их помещение. Сначала протестовали, а потом стали требовать, чтобы все сестры и санитары выходили из вагона и обходили их во время стоянок по перрону. Конечно, на это никто не обращал внимания, и мы продолжали ходить, как и прежде.
Тогда делегация от беженцев пошла к старшему врачу с требованием запретить сестрам ходить через них: это им мешает!
Доктор их требование, конечно, отклонил. Получив отказ от доктора, они стали не оставлять прохода, ставя там свои вещи и садясь на них. Страдающими оказались они, так как мы продолжали ходить и перебираться через них, и в состоянии усталости и нервного напряжения, в котором мы были, делали это не очень деликатно.
Вши заедали нас все больше и больше. Никакие меры не помогали: мы завязывали туго косынку, подсовывали камфору, забинтовывали рукава и воротнички, тоже с камфорой, и т. д., но все было ни к чему. Раз, когда я стояла в своем вагоне, меня подозвал лежащий на верхней койке больной офицер, сказал, чтобы я подошла ближе, и стал вынимать вшей из бровей. Беженцы, конечно, этих вшей боялись больше всего и еще больше взъелись на нас. Кончая работу, мы вешали наши халаты на крюках против своего купе. Беженцы потребовали, чтобы мы их брали к себе – этого, конечно, мы сделать не могли, но, вняв их просьбам, повесили халаты в уборную.
Но когда утром мы пошли за халатами, их на вешалке не оказалось. Они валялись затоптанными, грязными на полу в уборной. Всего этого оказалось мало. Эти «господа» стали требовать у старшего врача, чтобы их переселили в купе, говоря, что совершенно недопустимо, чтобы какие-то сестры жили по две в купе, а они сидят на чемоданах, что сестер надо потеснить и уступить место им. Конечно, и это требование не было удовлетворено. Слава Богу, проехали они у нас не очень долго и в Батайске куда-то испарились.
В Ростове нам еще прибавили больных. Все было забито. В вагонах четвертого класса на поднятых койках вместо двух лежало четыре человека. Лежали и на площадках. Первые дни, когда начали работать сестры Свято-Троицкого госпиталя, кое-как справлялись, но они почти сразу же стали заболевать, и их двумя группами эвакуировали в Екатеринодар.
Когда мы из Батайска двинулись дальше, из сестер остались три коренных и три свято-троицких.
В конце концов нас направили в Екатеринодар. Но там все так было забито больными, что нас не разгрузили. Я сбегала в свой Кауфманский госпиталь (3-й) и упросила взять несколько человек, оставшихся мы повезли дальше. Об эвакуации тогда еще не думали, и нас направили в сторону Минеральных Вод с тем, чтобы мы где-нибудь разгрузились.
На нескольких кавказских станциях мы пытались разгрузиться, но везде получали отказ. На одной только у нас взяли несколько человек. По дороге многие умирали. В Минеральные Воды нас не приняли, и мы поехали обратно до Кавказской и повернули на Ставрополь.
Все время надо было держать вагоны запертыми на ключ, так как больные в бессознательном состоянии убегали. Раз разбежалось несколько человек – кто одетый, а кто и просто в белье. Они бегали, бродили по станции. С трудом всех переловили и водрузили обратно. Из-за того, что все же кое-кого мы сгрузили, и из-за большой смертности в поезде стало свободнее, каждый имел свою койку.
Но заболело еще четыре сестры и младший врач. На весь поезд из медицинского персонала осталась одна свято-троицкая сестра Махоткина и я. Заведующий хозяйством был тоже болен, и его заменила его жена, которая до того была его помощницей. Старший врач продолжал сидеть в своем купе.
При таком положении ни о какой нормальной работе нечего было и думать. Уход за больными сестрами взяла на себя заведующая хозяйством, очень милая дама. А на нас двоих лежал уход за всем поездом, где все, без малого исключения, были сыпнотифозные. Много очень тяжелых, много «дурачков», которые пытались убегать и делать глупости.
Мы разделили поезд пополам. Ночью, конечно, никто не дежурил. Оставались один или два санитара на всех, так как они тоже почти все были больны. Днем их было немного больше. Утром, когда мы вставали и шли на работу, мы сверху халатов надевали кожаные куртки и, проходя через аптеку, наполняли карманы всем необходимым (клали лекарства, градусники, шприцы, камфору, морфий) и начинали обход – каждая в своей части поезда. Смотрели пульс, иногда мерили температуру, впрыскивали кому камфору, иногда морфий, давали лекарства и кончали обход к обеду. После обеда до вечера проделывали то же самое. Вот все, что мы могли сделать.
Так доехали до Ставрополя, где начали разгружаться. Доктор решил оставить там и всех четырех больных сестер – мы воспротивились!
Махоткина, как чужая поезду, говорила мало, но я с доктором сцепилась и сказала, что сестер не отдам. Сами они тогда еще не совсем потеряли сознание и умоляли меня их не отдавать. Сражение со старшим врачом у меня было серьезное. Я с ним разговаривала не как сестра со старшим врачом, а по меньшей мере как равная. Весь этот кошмарный месяц он сидел, спрятавшись в купе. Солдаты и офицеры болели, умирали, заболели почти все сестры, много умерли. И к концу рейса вся тяжесть работы и ответственности лежала на мне и Махоткиной. Если бы это было в наших силах, то мы бы никого в Ставрополе не оставили, но это было невозможно. Но сестер я ему не отдавала. Наконец он сказал, что сделает так, как они сами захотят, и что пойдет их спросить.
