кого надо нога!» – Зубы Владимира Крупина – Юлиан Семёнов и врачи – Заноза Арсения Тарковского – Спасение Эммануила Казакевича
Однажды министр культуры Екатерина Фурцева решила поговорить «за жизнь» с ведущими советскими драматургами, позвали и Александра Володина из Ленинграда. Собрались в здании ЦК КПСС на Старой площади. Кабинет светлый, просторный, чай в подстаканниках, сушки. Екатерина Алексеевна «приветливо спросила, что кому нужно, чем кому помочь. Одному, оказалось, нужно помочь съездить в Англию. “Конечно, почему же и нет, возможно, вы хотите написать что-то о капиталистической системе…”» {129}, – вспоминал Володин. У других проблемы тоже разрешились. И, как написали бы в газетах, «большой, предметный разговор о перспективах советской драматургии, о поисках образа положительного героя нашей современности» подходил к концу.
И вдруг Александр Володин, вместо того чтобы тоже чего-то попросить (квартиру, например, или поездку в Швецию), заговорил «о положении искусства вообще – о том, что тогда и на кухнях обсуждали, понижая голос». И тут Фурцеву словно подменили: «Вы ходите в бассейн?» Володин не сразу понял, при чем здесь бассейн, замолк. А Екатерина Алексеевна продолжает: «Вот видите, Володин не ходит в бассейн, не следит за своим здоровьем. Как же вы будете писать пьесы?» Действительно, – как же писать пьесы-то, без бассейна?
Для того чтобы советские писатели были здоровенькими, долго жили и работали, наполняя драгоценный Литфонд отчислениями от своих гонораров, для них создали отдельные, так называемые ведомственные поликлиники. Центральная находилась в Москве, сначала в Лаврушинском переулке, затем у станции метро «Аэропорт». Юлий Крелин очень точно замечает: «Она, пожалуй, единственная, что была при советской власти создана за деньги клиентов. От продажи колоссальных тиражей писатели получали малую толику. Все уходило в Литфонд или черт его знает куда, на эти деньги содержалась и поликлиника» {130}. С Крелиным согласились бы многие коллеги.
К ведомственным поликлиникам были прикреплены не только писатели, но и их семьи. В этой связи вспоминается случай с Ахматовой. В июне 1955 года Анна Андреевна находилась в Москве. Поэтесса приехала в Переделкино к Корнею Чуковскому, где ей всё чрезвычайно понравилось – и высоченные сосны, и пение птиц, и тишина, а увидев белку, быстро перелетавшую с одной сосны на другую, она поэтически сравнила ее с ртутью. «Здесь преступно хорошо», – молвила Ахматова. За обедом Корней Иванович принялся расспрашивать Анну Андреевну о здоровье, и она рассказала о своем посещении литфондовской поликлиники. Она заполнила там специальную карточку – ФИО, год рождения, пол, прописка и т. д. И на приеме услышала от врача: «Вы кто – мать писателя или сами пишете? Сами? А почему вы из Ленинграда сюда приехали лечиться? В Ленинграде ведь тоже есть Литфонд» {131}.
Вряд ли болтливый эскулап хотел унизить Ахматову – времена все-таки стояли уже не те, когда советские вожди Анну Андреевну именовали не иначе как «полумонахиней-полублудницей». Да и главные гонители поэтессы Сталин и Жданов уже упокоились на Красной площади – один поместился в Мавзолее, другой за ним, у Кремлевской стены. Так что дремучесть врача писательской поликлиники очевидна. Жаль, что Анна Андреевна не запомнила его фамилии, – иначе он бы остался в истории как человек, не знавший великой поэтессы. Хорошо еще, что Ахматову не отправили лечиться обратно в Ленинград. Вообще же глагол «прикрепить» и словечко «прикрепленные» – из советского словооборота, до 1917 года их в ходу не было. Прикрепляли, как правило, к тем или иным привилегиям и благам, коих остальные граждане были лишены. Быть прикрепленным к литфондовской поликлинике считалось престижным. Культуролог и сценарист Майя Иосифовна Туровская (самая известная ее работа – «Обыкновенный фашизм», 1965) расценивала «прикрепление» как одну из важных составляющих системы ценностей советской эпохи, сравнивая его с таким же важным понятием, как «блат» {132}.
Для их же собственной пользы писателей в официальном порядке обязали проходить ежегодную диспансеризацию и посещать отоларинголога, окулиста, хирурга и других врачей. Александр Гладков 20 марта 1974 года отметил в дневнике: «Письмо из поликлиники Литфонда с призывом явиться на обследование» {133}. Но далеко не все литераторы относились к своему здоровью с должным пиететом, забывая сделать флюорографию или электрокардиограмму. Это понятно: гораздо удобнее писать книги за столом, а не сидя в очереди к терапевту. Тогда применяли действенный стимул: без справки из поликлиники могли не дать путевку в Дом творчества или, того хуже, не пустить в загранпоездку.
О том, чтобы литераторы выезжали за рубеж здоровыми, заботились и соответствующие инстанции. Эдуард Успенский в одном из интервью 1989 года вспоминал, как во время беседы в одной очень солидной организации его выспрашивали: «Вы как себя чувствуете? У врача давно были? С головой все в порядке?» Но это была не поликлиника и даже не больница, и вопросы задавали отнюдь не люди в белых халатах. Воспоминания относились к 1980 году, когда Эдуард Николаевич безуспешно пытался докопаться до истины: почему его не выпускают в безобидную Финляндию? Кому он только не писал: и в Союз писателей, и ЦК КПСС, и даже в Комитет партийного контроля. В итоге он дописался до того, что его вызвали «куда следует» {134}. Успенскому казалось, будто ему намекают на необходимость лечения в специализированной клинике, где «и тебя вылечат, и меня вылечат», как говорила жена управдома Бунши из фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию».
Среди тех, кто пренебрегал диспансеризацией, был и Владимир Солоухин: «К концу года накапливается много нерадивых писателей, и вот они группами, если не толпами, вереницами во всяком случае, с обходными листочками бродят из кабинета в кабинет, исполняя свой долг перед родной поликлиникой. Брожу и я каждый год, ничего не поделаешь» {135}.
А Константин Ваншенкин был более дисциплинированным:
«С утра сдавали на анализ то, что положено, а затем надлежало посетить кабинеты: глазной, отоларинголога, рентген, кардиологический и пр. Везде народ, а у хирурга – никого. Мой друг вошел, поздоровался, на вопрос о жалобах ответил отрицательно. После этого последовала просьба спустить штаны и нагнуться. Своей унизительностью процедура напоминала личный досмотр арестованного перед отправкой в камеру. Хирург бегло заглянул моему коллеге между ягодиц, небрежно спросил:
– Поэт? – и разрешил подтянуть брюки.
– Но откуда вы узнали? – изумился мой собрат.
– У всех прозаиков геморрой! – хладнокровно ответствовал доктор. И снисходительно пояснил: – Сидячий образ жизни!..» {136}
Прикрепление писателей к одной и той же поликлинике открывало перед ними долгожданную возможность общения. Многие не виделись годами и потому радовались неожиданным встречам у зубного врача или другого доктора. Василий Аксёнов как-то оказался рядом с Андреем Вознесенским – они сидели в соседних креслах в стоматологическом кабинете. Заодно и поговорили.
Константин Ваншенкин однажды повстречал в поликлинике страдающего от депрессии Бориса Слуцкого, которого сопровождал его брат Ефим. Разговор, как и следовало ожидать, свелся к недугу Бориса Абрамовича:
– Ну как
