– Правду, значит, говорил.
Василий Дорофеевич не слушал.
– Пробовал догнать. Нельзя. Конь становится. Нет пути. В такую-то метель! Ночью! Руки́ своей в темноте не увидишь. Как можно?
– А можно, значит.
– Тебе бы, а? Каково бы справилась?
– А я не хвалюсь. Ты как – на санях? Михайло-то, видно, пеший…
Василий Дорофеевич искоса смотрел на жену. Затем глубоко вздохнул:
– Эх!.. Что же, разговор с тобой, Ирина Семеновна, вести станем.
– Об чем бы?
– А ты вот слушай. Да. Ведомо, почему на сердце у тебя к Михайле вражда. Теперь в твою сторону решилось. Тебе верх.
– A-а… Догадлив.
– Как умру я – тебе добро.
– Чтой-то такая охота тебе, Василий Дорофеевич, себя хоронить? Не рано ли о смерти задумался?
Ветер изо всей силы ударил в бревенчатую стену.
– Не просто так-то сейчас в поле идти, – сказала, прислушавшись, Ирина Семеновна.
За прожитые годы Василий Ломоносов хорошо узнал нрав своей жены. Потому-то он удивлялся все больше. Неладно как-то.
– Ты что?
– А ничего. Думаю просто.
Ирина Семеновна поправила белый шерстяной платок, длинные концы которого, спускаясь с головы, были крестом перетянуты на груди и завязаны узлом за спиной. Села на скамью к печи.
Василий Дорофеевич еще попробовал начать разговор:
– Теперь прямая дорога – всему тебе в руки.
– Не погодишь ли потому со смертью?
– Было бы в моей воле!.. – Он усмехнулся. – Слушай, Ирина Семеновна, ежели вдруг я распоряжусь – после смерти моей все церкви, а?
– Все может быть. Умом ведь Бог тебя не обидел.
– Будто нет. Что у тебя к Михаиле, давно, к примеру, вижу.
– Да, тут не ошибся.
– Так вот, Ирина, церкви – на вечное поминовение души? Все добро?
– А ты думаешь, что крепче той силы на земле ничего нету? Превозмогло ли твое-то? – И Ирина Семеновна показала кивком на окно, за которым шумела метель.
– То Михайло. Не всякому дано…
– Только что об том же тебе и говорила. Видно, понял.
– Ага… Не завидно ли – на какой высоте Михайлино дело решилось? Дух и гордость. Тебе бы?
– Судей много. Тебе ли о том судить?
Тут Василий Дорофеевич не выдержал. Он бешено закричал:
– Жена!..
Ирина Семеновна засверкала глазами.
– Жена. Ну! – И встала выжидающе.
Ломоносов пошел против стоявшей во весь рост Ирины Семеновны. Она не сморгнула глазом.
Василий Дорофеевич заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы. Скривив губы, сказал:
– Не велика победа и честь.
– Да и в самом деле…
Василий Дорофеевич отошел в сторону.
– Понимаю теперь, что тебе в тяжбе с Михайлой надобно было. Просто – чтобы верх. Гордыня.
– В чужой душе словно в потемках читаешь. Мне-то и невдомек!
– Видно, да. Одного, Ирина, не понимаешь. В миру живем. А в миру ежели брать верх, то не только для того, чтобы от того одному духу упиться. Это ежели, к примеру, в иночестве* – там одно на потребу: радость духовная. Потому как плоть умерщвлена должна быть. Но пока в миру – по-мирскому. А тебе не по нраву ли в инокини, а?
– Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеевич. Скучный ты.
Ирина Семеновна задула лампады и пошла в спальню.
– Погоди!.. – крикнул ей вдогонку муж.
Она не повернулась и не остановилась. Василий Ломоносов остался один.
«Та-ак. Со всех сторон обстало. В Михайле – молодость, молодая кровь кипит. С мое бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я-то видел, а посмотреть самому – лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать – и почет от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаёшь. У Михайлы – от молодости. А Ирина что? Женское дело – давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьется. А все к одному – всамделишного дела не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».
Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.
«Жизнь – она должна все шире идти, все больше захватывать. Одно к другому прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда государство идет? К разору и погублению. А ежели богатства в нем не прибывают, то тоже все под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как государство, ежели в нем не идет по-настоящему вширь жизнь, от соседа-ворога неизбежно разрушится, так и роду, ежели в нем настоящая линия не ведется, пасть».
И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.
«А мой род, а? Правда – моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»
И он выговорил натужным шепотом:
– Иль ошибся? – Он встал и стоял неподвижно. Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?
Глава двадцать третья
КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ВАСИЛИЙ ЛОМОНОСОВ И БАНЕВ
Часа через два Василий Дорофеевич вышел на улицу, направляясь к Ивану Баневу, ведь это его старый друг, с ним всегда советовался в трудный час… Он шел пошатываясь, на плечи, прямо на рубаху, был накинут тулуп. Шапка съехала на затылок.
Дойдя до баневского дома, Василий Дорофеевич широко расставил руки, пощупал пальцами бревна. Не снимая со стены рук, стал ощупью продвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, еще пошарил. Найдя вторую дверь, сразу обеими руками уперся в нее. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошел в избу.
Банев сидел у зажженной свечи и читал. Увидев Василия Ломоносова, он встал ему навстречу.
– A-а, Иван… Вот я пришел к тебе, Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришел. Ежели так – значит, нужда.
Василий Дорофеевич грузно сел на скамью. От него сильно пахло водкой.
– Понимаешь ли ты – какое дело? Была у меня правда. Крепкая. А вот будто не выстояла. А? Как же это так может быть? Ежели правда крепкая, ее одолеть нельзя. Ни-ни-ни!.. Вот ты теперь, Иван, все и объясняй. Потому как я сам боле уже ничего не понимаю. Объясняй! Ты учен и должен все понимать. Ты должен все мне растолковать. Всё!
«Ушел ли Михайло?» – думал Банев. Еще ничего нельзя было понять.
– Читаешь? – показал Василий Дорофеевич пальцем на книгу.
– Читаю.
– Светская?
– Светская.
Василий Дорофеевич рывком повернул к себе книгу, сжал в руках и уставился в нее. Перед его глазами бежали ровные мутные строки, одно с другим слипались слова. Большими негнущимися пальцами он переложил несколько толстых книжных листов и, вновь приблизившись, посмотрел в книгу. Потом закрыл ее, повернул к себе корешком, обрезом, осмотрел переднюю крышку, заднюю, пощупал переплет, подержал ее в руках, как чужой, незнакомый и враждебный предмет.
