Касаемо Кати Довлатовой что сказать? Она мне нравилась с юности — само собой, ее, а не моей — и до сих пор, хотя характер у нее колючий, строптивый, бунтарский. Думаю, ей нелегко с самой собой, а потому и с другими. И другим — с ней. Умная, талантливая, красивая, до сих пор в ней что-то девичье, угловатое, неприкаянное. Очень непубличный человек, интроверт, анахорет. Виртуальных друзей у нее под завязку, а по жизни? Сейчас у нее вышла книга «Pushkin Hills» — перевод довлатовского «Заповедника». Что ей, безусловно, удалось — сделать русскую книгу явлением англоязычной литературы. Катя не любит, чтобы о ней писали и говорили, а потому обрываю себя на полуслове. Она бы предпочла, чтобы и о Довлатове ничего не писали, — все, что хотел, он написал о себе сам, считает Катя. Не уверен, что ей понравится, что я здесь пишу о нем. А Сереже, если бы он мог глянуть с того света на эту нашу с Леной Клепиковой книгу? И то сказать, мы ее пишем для живых — не для мертвецов.
Вот подряд три его приглашения на кино, которые я обнаружил однажды, вернувшись домой, и которые сохранились на автоответчике:
Володя, это Довлатов. Я звоню, чтобы убедиться в следующем. Я… мы сейчас поедем по делам, в часа два или в час… или в два вернемся, и вот… Я хотел бы вас заручить в промежутке от шести до восьми кино смотреть, с чаем и с сосиской. Просто я не знаю, будете ли вы в это время дома. Я буду еще в течение дня звонить, раз уж я вас сейчас не застал. Ну, всего доброго, всех приветствую.
***
Володя, Довлатов опять домогается вас. Во-первых, по-моему, у вас отвратительное произношение английское, извините за прямоту. С другой стороны, я вас как бы разыскиваю так напряженно, потому что я хочу кино. Я не знаю, то ли вы надолго уехали… Алё!..
***
Володя, это Довлатов опять. Меня прервали в прошлый раз. Я вас продолжаю разыскивать напряженно. Если… Как только вернетесь, позвоните, пожалуйста. Привет. Всех обнимаю. Я приобрел редкостной итальянской колбасы в расчете на ваш изысканный вкус. И желаю вас угощать колбасой и смотреть кино. Привет.
Кажется, это был фильм об американском саксофонисте Чарли Паркере в Париже — как он спивается и погибает. Сережа его смотрел множество раз, и его так и распирало поделиться с другими. Только после смерти Сережи я понял, какие параллели с собственной судьбой высматривал он в этом фильме.
О смерти Довлатов думал много и часто — особенно после того, как врач сказал ему, чтоб предостеречь от запоев, — ложь во спасение, — что у него цирроз печени. Хотя свое здоровье — точнее нездоровье — постоянно обшучивал, перефразируя то Крылова: «Рак пятится назад» — когда онкологический прогноз не подтвердился, то Некрасова: «Цирроз-воевода с дозором обходит владенья свои». Шутки шутками, но мысли о смерти были неотвязные — куда от них денешься? Особенно в периоды депрессии, которую он однажды очень точно определил как «мрак души». В «Записных книжках» есть на эту всегда злободневную тему несколько смешных и серьезных записей:
«Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой».
«Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: „А не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?“»
«Все интересуются, что там будет после смерти? После смерти начинается история».
«Божий дар как сокровище. То есть буквально — как деньги. Или — ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда — боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И еще — что умрешь, так и не потратив».
Пошли умирать знакомые и ровесники, и Довлатов говорил об этом с каким-то священным ужасом, словно примеряя смерть на себя. В связи со смертью Карла Проффера, издателя «Ардиса», он больше всего удивлялся, что смерть одолела такого физически большого человека. На что я ему сказал, что мухе умирать так же тяжело, как слону. Смерть безобразно равняет всех со всеми.
— Смерть — не страшилка, а стращалка, — добавил я, стараясь его утешить, а заодно и себя.
Сережа как-то странно на меня глянул и продолжал пугать. Я бы заподозрил в нем садистические наклонности, если бы это не был чистейшей воды мазохизм. Садомазохизм? Довлатов чувствовал дыхание смерти у себя за спиной — это уж точно, что смерть не застала его врасплох.
Хочу, однако, перебить это посмертное «соло» Довлатова его шуткой.
Он никак не мог свыкнуться не только со смертью, но и с возрастом, оставаясь в собственном представлении «Сережей», как в юности, хоть и подкатывало уже к пятидесяти, до которых ему не суждено было дожить год и несколько дней. Терпеть не мог, когда его называли Сергей, а уж тем более — Сергей Донатович. Время от времени он не скажу, что раздражался, скорее удивлялся, что я его моложе, хотя разница была всего ничего: мы оба — военного разлива, но Довлатов родился в сентябре 41-го, а я в феврале 42-го. И вот однажды прихожу домой, включаю ответчик и слышу ликующий голос Сережи, который до сих пор стоит у меня в ушах. Глаз у него был цепкий, и он всегда радовался такого рода ошибкам:
Володя, это Довлатов. Я только хотел сказать, что с удовольствием прочитал вашу статью во «Время и мы». Потом подробнее скажу. И ухмыльнулся, потому что Перельман [редактор журнала] в справке об авторах написал, что вы в 33-м году родились. Теперь я знаю, что вы старый хрен на самом деле. Всех целую. Привет.
Когда умер наш с Леной друг и переводчик Гай Дэниелс, Довлатов странно как-то отреагировал: «Умирают нужные люди». Было это уже после смерти Карла Проффера, который издавал в своем «Ардисе» Сережу. Самоубился общий знакомый Яша Виньковецкий, и Довлатов рассказывал такие натуралистические подробности, словно сам присутствовал, когда тот повесился. Был уверен, что переживет сердечника Бродского, и даже планировал выпустить о нем посмертную книжку, и ему было о чем рассказать, а вышло наоборот: Бродский сочинил о нем путаный мемуар. Заболевшему Аксенову предсказывал скорую кончину — тот, слава богу, жил и жил: сначала как человек, потом как овощ. У себя на ответчике я обнаружил Сережино сообщение об умирающем Геннадии Шмакове, нашем общем, еще по Ленинграду, знакомом:
Володя, я не помню, сообщал ли я вам довольно-таки ужасную новость. Дело в том, что у Шмакова, у Гены, опухоль в мозгу, и он, в общем, совсем плох. В больнице. Операция там и так далее. Счастливо.
