Красин, конечно, не был коммунистом в сталинском смысле. В течение всего ряда лет Красин, в ком очень нуждались, был в силу своей весьма самостоятельной личности, со своим метким сарказмом, беспощадной критикой и ярко выраженными буржуазными привычками тяжелым балластом для партии, бельмом на глазу правоверных партийных жрецов. Его можно было лишь с большим трудом запрячь в победоносную коммунистическую колесницу, причем приходилось держать его постоянно в узде, чтобы он не мог делать скачков в сторону.
Для советской России смерть этого энергичного, деятельного и толкового человека, привыкшего мыслить только реальными фактами, поистине является незаменимою потерею. Личность Красина в Москве пока не заменена никем, да и не может быть заменена, ибо таких людей в России не достает.
Глава четырнадцатая
Карл Моор
Я уже упоминал, что встретился в первый раз с Карлом Моором 2 марта 1919 г. во время моего путешествия в Швецию.
Карл Моор, известный швейцарский социал-демократ и друг Ленина еще по эмигрантской жизни последнего в Швейцарии, приехал в Россию после переворота.
Карлу Моору было тогда в марте 1919 г. около 70 лет. Он был человеком необыкновенно пылкого огненного темперамента, так что возраст его совершенно не чувствовался. Он ехал в Швецию в сопровождении одной дамы, жены присяжного поверенного в Петербурге. В Белоострове — на русско-финской пограничной станции — дама эта была задержана, так как у нее не оказалось разрешения военного комиссариата, необходимого для пропуска через финскую пограничную зону. Карл Моор также остался в Белоострове и так энергично добивался этого разрешения, что он мог уже через 2 дня продолжать со своей спутницей путешествие из Або в Стокгольм на том же пароходе, на котором ехал и я.
Карл Моор, с которым меня познакомил народный комиссар торговли Бронский, неоднократно на пароходе, а потом и в Стокгольме приступал ко мне с вопросом, какую я, собственно, преследую цель своим путешествием и какие задачи я должен выполнить в Швеции. Карла Моора я лично близко не знал, то, что я о нем слышал, было противоречиво, и поэтому я предпочел на его вопрос не отвечать. Он был этим весьма недоволен, но скорее из-за неудовлетворенного любопытства, чем от обиды на недостаток доверия.
Через четыре года я опять встретился с Карлом Моором. На этот раз в Москве, в гостинице Савой. У него там имелась крошечная комната, набитая сверху до низу книгами. Я и моя жена жили в двух комнатах рядом. Моя жена была счастлива, что вблизи нас находился человек, с которым она могла говорить по немецки в те часы, когда я бывал на службе. Между нами и этим умным человеком, все еще весьма живым, несмотря на свой возраст, установилось тесное знакомство, которое еще укреплялось совместной жизнью в одной гостинице, в том же коридоре. У Карла Моора было очень выразительное, интересное лицо, обрамленное седыми кудрявыми волосами. Я все еще был очень сдержан в моих отношениях с ним, он же держал себя с нами совершенно свободно и несколько раз уверял мою жену, что он меня наверное высвободит из рук Г.П.У., если я когда-либо попаду во власть этого учреждения.
Карл Моор жил в Москве некоторым образом из милости, на иждивении советского правительства. В прошлом, говорят, он поддерживал Ленина и содействовал широкой рукой осуществлению его политических целей, причем все его состояние было таким образом съедено. Карл Моор страшно возмущался отношением к нему «Бюробина», т. е. Бюро по обслуживанию иностранцев в Москве. Секретаря этого бюро он обзывал «презренным негодяем», который относился к нему во всех отношениях плохо. Его — де запрятали в маленькую комнату, где можно задохнуться, выдавали ему всего очень мало и высчитывали каждую копейку. «И вот так обращаются с человеком, который помогал им в Швейцарии продержаться, когда им жрать было нечего». Слезы возмущения наполняли его глаза и голос его от бешенства доходил до фальцета.
Карл Моор говорил со мной и об общем политическом положении, причем я чаще всего ограничивался ролью слушателя. Он был очень разочарован общим ходом вещей, и откровенно говорил, что болезнь Ленина является величайшей катастрофой для дальнейшего развития коммунистической партии и советской России. Он ужасался методам Г. П. У. и хищничеству, проявлявшемуся в отношении интеллектуальных сил России. Он неоднократно рассказывал, что он в целом ряде случаев спасал русских интеллигентов из рук Петерса[14] и его сотоварищей-палачей.
Карл Моор презрительно отзывался о том фимиаме, который коммунистическая партия сознательно курила неразвитому и безграмотному русскому рабочему, и говорил буквально следующее: «Это просто отвратительно, это обожествление рабочего. Ему день и ночь твердят, что он бог, в конце концов он еще этому поверит».
Карл Моор беседовал часто с моей женой и обнаруживал большое понимание в вопросах литературы. Когда мы в июле 1923 г. уезжали из Москвы, Карл Моор вызвался переправить в Германию несколько повестей, которые моя жена написала по-немецки. Хотя эти повести ничего общего не имели с советской жизнью, тем не менее я предпочитал не брать с собою через границу никакого письменного материала. Моя жена передала свои повести Карлу Моору и не получила их обратно.
Я больше никогда о Карле Мооре не слыхал.
Когда я в июле 1923 г. в качестве заместителя начальника валютного управления и председателя «Комиссии по реализации государственных ценностей» отправился заграницу, меня сопровождал коммунист Лев Дубровицкий, официально в качестве члена этой комиссии.
На самом же деле, в чем я затем убедился, его главной задачей было наблюдать за моей личностью и деятельностью и доводить обо всем им замеченном самым точным образом до сведения Москвы. Я нисколько не сомневаюсь, что он находился на службе Г. П. У. и что он стремился по мере своих сил выполнять свою задачу. Дубровицкий был молодой человек, в то время лет 23-х, с очень скромным образованием, но с природным умом и хорошими способностями. Так как он во многих отношениях типичен, то я хотел бы здесь передать несколько эпизодов, кроме изложенных мною в другом месте.
Когда мы достигли 11 июля советской границы у станции Себеж, наш поезд, по обыкновению, остановился на долгое время на границе прежде, чем нас пропустили в Латвию. Мы завтракали вместе. Мне бросилось в глаза, что Дубровицкий за столом пишет какую-то бумагу.
«Что это такое?» спросил я.
Д. «Видите того человека, который сидит за разменной кассой Госбанка?»
