А Богдан еще не понимал совершавшихся событий, не придавал должного значения могучим чаяниям масс и заботился почти исключительно об интересах козачества. Поэтому с первых своих шагов восстание было чревато глубоким внутренним кризисом.
Послы Хмельницкого прибыли в Варшаву, когда там царила полная растерянность: смерть короля, умевшего ладить с козаками, потеря войска и гетманов, бегущие из Украины шляхтичи — все это делало положение правительства очень тяжелым. Правда, вскоре наступило некоторое успокоение: Хмельницкий все еще стоял под Белой Церковью, предъявленные им требования оказались на поверку довольно скромными.
К польским магнатам вернулась обычная надменность. Собравшийся сейм отказался принять послов Богдана. Сейм вотировал войну против козаков и сбор с этой целью тридцатишеститысячного войска. Но и здесь паны не сумели обойтись без распри. Всем было известно, что войско хочет видеть коронным гетманом Иеремию Вишневецкого, бесспорно лучшего из тогдашних польских военачальников. Но у него было чересчур много врагов. Сенаторы даже не обсуждали его кандидатуры, а после долгих дебатов поручили командование новой армией триумвирату. Это были князь Доминик Заславский, потомок рода Острожских, старый, изнеженный и малоспособный человек, Александр Конецпольский, смелый, но неопытный в военном деле, и Николай Остророг, дипломат и ученый, но никак не полководец.
Разрешив таким образом свою главную задачу, сейм призвал делегатов Хмельницкого. Выполняя данную им инструкцию, делегаты держались очень скромно, во всем винили украинскую администрацию, так безбожно притеснявшую козаков, что никакого житья не стало. Тут прибыл в Варшаву один из находившихся в козацком плену панов (Собесский), которого Богдан освободил из плена. Собесский, со своей стороны, передал, что в разговоре с ним Богдан заявил:
— Я с товариществом терпели обиды и оскорбления, а правосудия негде было получить. Набрался бы целый сундук просьб наших к королю. Король и рад был бы оказать нам справедливость, да короля в Польше не слушают. Поэтому он сам велел нам добывать вольность саблями.
Расчет Богдана оправдался: среди панов начались бурные споры. Канцлера Оссолинского начали обвинять в том, что он, совместно с покойным королем, спровоцировал козацкий мятеж; украинских старост упрекали в чрезмерных притеснениях козаков. Организация армии подвигалась туго.
Среди сенаторов сформировалась группа, советовавшая пойти на уступки козакам и покончить дело мирным путем. Во главе этой группы стоял один из наиболее опытных и лукавых польских дипломатов, Адам Кисель.
Этот человек, в течение многих лет неизменно участвовавший во всех переговорах польского правительства с козаками и с Москвою, происходил из русского рода[86].
— Я происхожу от русских ребер, — часто говорил он козакам.
— Да, но эти ребра давно покрылись польским мясом, — возражали козаки, неоднократно убеждавшиеся в коварстве Киселя.
Ко времени восстания Хмельницкого Киселю было без малого семьдесят лет. Давно забывший о русской народности своих отцов, душой и телом преданный Речи Посполитой, Кисель сперва был одним из самых ярых врагов Богдана и пытался заключить военный союз против него с московским правительством.
В апреле 1648 года он сообщал московским боярам:
«Довлеет вам знать, что никогда холопская рука, особенно изменническая, не в состоянии подвизаться против своих господ; и этот холоп, черкасский изменник, если не сбежит на-днях со своею дружиною в Крым, то поплатится головой: полем и Днепром пошли на него войска. Если даже станут помогать козакам поганые — бог будет с нами; все мы готовы… приветствовать поганские головы острыми польскими саблями».
Однако прошло всего несколько недель, и от этой хвастливой тирады ничего не осталось. «Острые польские сабли» оказались беспомощными против козацких, и обладатели их были бесславно биты под Желтыми Водами и Корсунью.
Тогда Адам Кисель резко меняет фронт. С той минуты, как он понял истинные размеры восстания, он лучше, чем большинство польских панов, отдал себе отчет в трудности борьбы с восставшими. Он пришел к выводу о необходимости «пойти на мировую» с восставшими, конечно, обманув их при этом, как это многократно проделывало польское правительство. На на этот раз обмануть козаков посулами, лестью, угрозами, эфемерными обещаниями и незначащими уступками оказалось не так-то просто; этому препятствовали небывалый доселе размах движения, укрепившееся у козаков недоверие к панскому слову и присутствие среди них Богдана Хмельницкого.
Стараниями Киселя и поддерживавшего его канцлера Оссолинского было достигнуто постановление сейма: не прерывая военных приготовлений, отправить к Хмельницкому депутацию с мирными предложениями. В состав депутации вошел сам Кисель[87].
Началась иезуитская игра, в которой на сей раз польские дипломаты встретили себе достойного противника, проникавшего во все их замыслы.
Кисель послал Богдану письмо с мирными условиями. То были условия не побежденных, а полновластных победителей: козакам предлагалось освободить немедленно всех пленных шляхтичей, разорвать союз с татарами, выдать предводителей загонов и т. п.
Со своей стороны, паны обещали создать комиссию для определения козацких прав и вольностей.
Эти требования раздражили Хмельницкого; еше большее возмущение вызвали они в козацкой раде. Начался ропот: Богдана стали все более открыто обвинять в том, что он слишком церемонится с поляками.
А тут возникли два новых обстоятельства. Под влиянием настояний польского правительства, подкрепленных Францией, турецкий султан написал в Крым, чтобы Тугай-бей со всем войском немедленно вернулся обратно; вся Орда покинула козацкий стан и двинулась в Крым. Помимо того, польское правительство, рукою того же Киселя, обратилось к Москве с пространной нотой, в которой доказывалось, что поднятый Богданом мятеж может легко переброситься в пределы Московии и надо подавить его соединенными усилиями обоих правительств.
Письмо в Москву было перехвачено козаками и доставлено Хмельницкому. Теперь не оставалось сомнений в том, что паны, как обычно, хитрят, стремятся ослабить восставших, оторвать от них союзников, восстановить против них соседние государства, а затем потопить восстание в крови.
Но и Хмельницкий принимал свои меры. Послание Киселя в Москву явилось в значительной мере результатом того, что за несколько недель перед этим Богдан сам обращался в Москву.
В начале июня, то есть спустя каких-нибудь две-три недели после решительных побед над двумя польскими армиями, через шесть дней после отсылки на имя короля Владислава письма с обещанием послужить Речи Посполитой.
