Изо дня в день велась и явная и скрытая разрушающая работа, обезврежение которой поглощало почти все время членов не успевшей еще окрепнуть Директории. Это была внутренняя, наиболее предательская и недальновидная работа. И тем не менее за столь короткий срок своего существования Директория организовала фронт, подчинила чехов, добилась добровольного самороспуска Сибирской областной думы, самоупразднения областных правительств, расширяла свое влияние за пределы ее территории. И если Директория может еще сказать, что ей мешали сделать большее, то что же может привести в оправдание своего провала сменившая ее власть?123
Директория – небольшое звено в общем ходе событий, и раз она существовала, значит, она была необходима и целесообразна. Ее место в истории, как бы скромно оно ни было, принадлежит только ей.
Длинная томительная дорога до Владивостока и дни, проведенные в этом городе до отъезда моего в Японию, не лишены некоторого общественного интереса.
Они имеют тесную связь с только что закончившимся периодом Директории и в то же время являются и концом моей деятельности в Сибири.
Восстановляю и их по записям дневника.
Дорога. Владивосток. Отъезд в Японию
Иркутск. 1 декабря
Омск, Красноярск, ряд других мелких станций постепенно остаются позади. Не покидает, не отстает, не теряется в снежной тайге лишь острая тоска и горечь. Пассивный выход из борьбы оправдывается рассудком, но с ним плохо мирится чувство.
Пережитое стоит перед глазами. Как мучителен самоанализ!
Пока все шло без приключений. На станции Иркутск в вагон явился комендант и заявил, что имеет распоряжение арестовать ехавшего в моем поезде инженера П. и что меня желает видеть генерал Никитин.
Комендант, почтительно держа руку под козырек, спросил о П. Я ответил, что такого нет в моем вагоне, а пассажиров других вагонов не знаю. Видимо, П. удалось избежать задержания. Комендант или стеснялся, или не особенно торопился с исполнением поставленной ему задачи.
Генерал Никитин[30] – мой старый товарищ по военному училищу и академии, геодезист по специальности. Оказалось, что он оставил астрономию с ее чудесным звездным миром и ведает снабжением местного корпуса, пользуясь правами помощника командира корпуса. Он сообщил, что в Иркутск прибыл по приказанию Колчака герой последнего переворота, только что произведенный из полковников, генерал Волков, назначенный командовать войсками, направленными против не признавшего Колчака атамана Семенова124.
Положение сложное – новой власти не подчиняются ни тыл, ни фронт.
Чита. 4 декабря
Поздно вечером прибыли в Читу. Чита и Даурия – две «молодецкие заставы», уже получившие широкую известность. На них всегда могли оказаться «непредвиденные» задержки.
Доложили, что просит принять полковник Семенов. Вошел довольно плотный, безукоризненно одетый, при шашке казачий офицер. Лицо с легким монгольским оттенком, на лбу упрямо спустившийся завиток.
Я первый раз видел забайкальского атамана. В отношении меня, как высшего военного начальника в Сибири, он всегда был вполне лоялен. И сейчас исключительной корректностью он как бы подчеркивал свое неодобрение совершившемуся в Омске и свою резкую оппозицию Колчаку.
Я был чрезвычайно сдержан в области политических суждений, которых, видимо, хотелось коснуться Семенову. Он выразил глубокое сожаление по поводу моего ухода и надежду на скорое возвращение к активной работе. Я поблагодарил. Семенов вышел. В нем много такта.
Сегодня Варварин день – именины моей младшей сестры. События последних месяцев совершенно заслонили образы дорогих мне людей. Теперь горизонт яснее. С вершины власти я опустился до рядового обывателя. Еду в добровольное изгнание полный безграничной любви к России, полный готовности к самой тяжкой ответственной работе.
Владивосток. 12 декабря
По дороге до Владивостока одно неизгладимое впечатление – это… Даурия. Какая мрачная природа и какой страшный застенок!
Просит принять полковник барон Унгерн-Штернберг125. Свидание всего несколько минут, я тороплюсь с отъездом и увожу впечатление синевато-серых тевтонских глаз, полных упрямого фанатизма и скрытой в глубине их холодной жестокости.
Во Владивостоке остался в своем вагоне. Стою на запасных путях. Двумя заборами отделен от прекрасного поезда – ставки Хорвата. Его охраняет особая стража и старый миноносец, маленькая пушечка которого задорно грозит рейду.
На соседних путях – служебные вагоны и целые поезда интервентов. Флаги обозначают национальность. Больше всего чехов и японцев.
На рейде бронированное «содействие» союзников. У самой адмиральской пристани – японский броненосец, рядом – корабли англичан, американцев, тут же крейсер китайцев, матросы, флаги и пушки, пушки без конца.
На окружающих Золотой Рог высотах разоруженные форты и батареи – безмолвные остатки былого могущества крепости[31].
На улицах обыватель, дельцы, менялы, женщины, чужеземные солдаты, китайцы, ящики с японскими мандаринами, резкий холодный ветер и… острое сознание чужого засилья.
Думаю о дальнейшей дороге. Местопребывание мое открыто. Опять посетители. Опять разговоры. Опять политика.
Беседовал с французским политическим представителем графом де Мартелем. Чувствую, всех интригует, зачем я здесь и каковы мои планы.
Собеседник задал мне вопрос: буду ли я работать в правительстве Колчака, я ответил вопросом же: «А в какой роли?» – и высказал попутно мой взгляд на Верховное главнокомандование, при чем просил осветить мне положение прибывающего сюда генерала Жанена.
«Его роль та же, что генерала Бертэло в Румынии», – последовал ответ.
Я сказал, что хорошо знал генерала Жанена и уверен, что он найдет выход, но добавил, что распоряжение русской армией, с моей точки зрения, может быть только русским. Граф Мартель многое не одобряет в отношении Колчака к Семенову, но в свою очередь осуждает и политику атаманства. Он любезно предложил мне известить его, если я поеду в Пекин, что он напишет тогда французскому посланнику господину Бобу, который будет очень рад со мной повидаться. Я поблагодарил.
Завтракали у меня Нокс и Родзянко. Нокс политично отсутствовал в Омске в дни переворота. Там его заменял горячий приверженец Колчака Уорд.
Оба все время упрекали меня, что из-за личных интересов я забываю страну и что я должен немедленно телеграммой предложить свои услуги правительству.
Подобный совет обуславливался, конечно, нашим долгим старым знакомством на боевом поле. Я ответил, что сделал все, что было в моих силах126.
Нокс не унимался: «У вас в России два сорта людей: на месте (на службе) и без места, и те и другие забывают, что есть еще интересы страны». Я заметил ему, что он вообще опаздывает и с выводами, и с советами и плохо понимает нашу страну127.
Были Асс-ч. и Доманевский[32], затем японский полковник Араки. Последний все время защищал действия Японии и очень хотел убедить меня, что «русские начальники и союзники мешают их добрым начинаниям». Араки тонко коснулся вопроса о присоединении Забайкалья к Приморью в военном отношении; это очень напомнило проект, за который так ратовал в своих телеграммах в Омск генерал Иванов-Ринов.
Японцы готовы обмундировать, снарядить и вооружить отряд до 10 000 человек; для этого имеется уже половина всего необходимого. Они готовы продолжать снабжение этого отряда и в случае отправления его на фронт. В лице Семенова японцы будто бы поддерживают все восточное казачество.
Общее впечатление неисправимого хаоса. Все только мешают друг другу. Доманевский отчаялся в нашей способности к государственному строительству, отрицательно относится к омским событиям.
Владивосток. 13 декабря
Получена телеграмма Омского правительства о строжайших карах за покушение, оскорбление и т. д. правительственной власти и, главным образом, верховного правителя. Суровых мер старого уголовного уложения оказалось мало. Твердая власть всегда нуждается в сугубой охране. Встречено распоряжение скорее равнодушно128.
Заезжал чешский представитель Гирса, сообщил что Стефанек едет для переговоров в Омск. Чувствуется, что на чехов нажали. Они возвращаются на фронт. Видимо, путь на родину указан им через Москву и Варшаву.
Приходил генерал Романовский, он был послан еще мною для связи с находящимися во Владивостоке иностранными представителями и тоже, как оказалось, не был вполне безупречен как представитель моих интересов. К его видимому изумлению, я принял его отменно любезно и совершенно спокойно ознакомил с деталями подготовки переворота. Романовский заметил, что моя вина в том, что я не хотел приблизить к себе надежных людей, которые охраняли бы меня и проводимую мною политику. По его мнению, надо было дать выход офицерскому негодованию против социалистов. Искренне или нет, но Романовский выразил сожаление, что произошло «не то, что надо». Болезненно учитывает поведение американцев, которые колеблются в отношении омского диктатора. Уходя, обещал даже выхлопотать мне автомобиль. В общем, ему дан недурной урок.
