Мой ребенок уже вставал в своей корзинке, у него прорезались 4 зуба, его прекрасный характер всем очень нравился. Когда няня отправлялась за козьим молоком для него и брала его с собой, он так приветливо раскланивался со всеми встречными, что прославился по всему кварталу.
Осенью я поступила в производственную киномастерскую под странным названием: «ФЭКС», что сначала означало — «Фабрика эксцентрического актера»[307]. Руководители ее были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22[308]. Пользуясь своим влиянием на А.Ф., я настояла на том, чтобы и он тоже поступил туда. Я взялась даже подготовить его по акробатике, и надо было видеть, как он дома кувыркался на коврике. Боксу я его тоже начала учить, но это кончилось тем, что я разбила ему нос, и с тех пор он хватал меня за руки, как только я собиралась нанести прямой удар. Я стала 6 раз в неделю ходить на Гагаринскую[309], проводила там с 7-и до 11-и вечера, занимаясь следующими предметами: акробатика (ежедневно), бокс или jui-jitsu, лазание по крышам, американские танцы, иногда верховая езда, киножест и два теоретических предмета — история кино и политграмота[310]. Сначала поступило человек 50, потом понемногу уходили по тем или иным причинам и, когда началась более серьезная работа и съемки, оставалось человек 15.
Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком[311], жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице[312], он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской[313]), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами как у таксы[314]. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились — я доверчиво и откровенно, она — как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам[315].
Всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени[316]. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно, то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени[317]. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив[318]. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы. Ирина и Наташа уехали за границу, ни с кем из Института я не встречалась, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины[319], но всё же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне[320]. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще… на граммофонную пластинку[321]. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть.
В конце 1924 г. А. Ф. решился отдать мне ребенка. Это событие было облечено большой торжественностью. Ребенок уже учился ходить, но не говорил еще ничего, кроме «мама». Теперь мне не было надобности приходить к А.Ф. каждый раз, как я хотела повидать ребенка, зато он сам стал часто появляться и проявлять свое неудовольствие по всякому поводу.
Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую[322]. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла мормоном[323] и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж. Осип — говорил, что извозчики — добрые гении человечества. Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное и пригласил меня, для того чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил всё это в моей комнате[324] к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться.
Как они с Надюшей разобрались во всем этом[325], я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе[326], куда они переехали и где я была на съемке.
Между тем в «ФЭКС» е я встретила парня, который мне очень понравился[327]. Он был провинциалом, только что приехал из Николаева, где был его родной дом. Я ему помогала первые дни ориентироваться в городе, где он скоро освоился. Но ему показалось недостаточным такое дружеское отношение. Я знала, что он только что пережил драму, расстался с девушкой, на которой собирался жениться. Это не помешало ему довольно хладнокровно и энергично ухаживать за мной. Сначала я возмущалась, потом очень легко примирилась с этим и, чтобы облегчить себе отступление, без лишних слов отдалась ему. Он был мною недоволен. Он мне говорил, что я холодна, как рыба, что ему хочется меня растрясти и расшевелить, да я и действительно не испытывала ни малейшей радости от этой близости. Мое воображение забегало далеко вперед, и хотя он был очень мил, я наделяла его еще лучшими качествами. Видя, что последствия этой связи для меня плачевны, я все же пыталась ее сохранить. Он совсем отвернулся от моих попыток более утонченного сближения, желая сохранить только приятную любовницу. Я отказалась наотрез от такого лестного предложения, хотя мне было очень больно признать себя побежденной таким-то провинциалом, неизвестно откуда свалившимся в мою жизнь. Но то, что происходило со мной, было настолько значительно, что потрясло всю мою прежнюю самоуверенность. Мое пребывание в «ФЭКС» е стало просто невыносимо. Видеть каждый день человека, который относится к тебе с презрительным равнодушием, было невозможно. Но я все же продолжала там бывать без всякой надежды завоевать его расположение. Я делала тысячи глупостей, по неделям я пила, не вытрезвляясь (кстати, подвернулась подходящая компания), переменила массу любовников, ни имен, ни лиц которых не помню. Все, ради того, чтобы вырвать из головы эту навязчивую идею, этот бред, ставший просто угрожающим. Этот ужас длился полгода. Я уже не помню, сколько лиц совершенно чужих мне людей, прошло передо мной это время. Но мне еще до сих пор припоминают мои приятели, помогавшие мне забываться, как я пила стаканами ерша, вызывая всеобщее восхищение завзятых пьяниц, как я танцевала восточные танцы до упаду. Никто не понимал, почему я так бешусь, просто все находили, что я «чертовски компанейская девушка».
