ума и великой способности к мышлению». Близкие друзья знали его и с другой стороны: «Он отличный товарищ, эпикуреец по образу жизни».
В Париже Бруно издал две свои книги — «О тенях идей» и «Песнь Цирцеи» — его первые сочинения по магическому искусству памяти. Эти трактаты привлекли внимание короля Генриха III, выказывавшего неподдельный интерес к герметизму и магии. Бруно была пожалована должность придворного чтеца.
Однако, несмотря на королевское расположение, в начале 1583 года он оставил Францию, имея в кармане рекомендательное письмо от Генриха III к французскому послу в Лондоне Мишелю де Кастельно де Мовиссьеру. Как объяснял сам Бруно, его отъезд был вызван волнениями, связанными с обострением гражданской войны во Франции. По всей вероятности, он увидел, что позиции Католической лиги в Париже с каждым днём усиливаются. В этой ситуации покровительство английской государыни, открыто порвавшей с папством, выглядело в его глазах более предпочтительным.
Приезд Бруно в Лондон предварило недоброжелательное донесение от английского посла в Париже Генри Кобхема ко двору королевы Елизаветы: «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, собирается ехать в Англию. О его религиозных взглядах я не могу дать хороший отзыв».
Тем не менее два с половиной года, проведённые Бруно в Англии, стали самыми благополучными и плодотворными в его жизни. Хотя и здесь не обошлось без публичного скандала. Французский посол в Лондоне Мишель де Кастельно приютил гостя у себя в доме и ввёл в круг близких к королеве людей. Благодаря их дружескому участию Бруно был допущен к чтению лекций в Оксфорде. Ректору Оксфордского университета он отрекомендовался следующим образом:
«Филотео (греч. „любящий Бога“. — С. Ц.) Джордано Бруно Ноланец, доктор самой изощрённой теологии, профессор самой чистой и безвредной магии, известный в лучших академиях Европы, признанный и с почётом принимаемый философ, всюду у себя дома, кроме как у варваров и черни, пробудитель спящих душ, усмиритель наглого и упрямого невежества, провозвестник всеобщего человеколюбия, предпочитающий итальянское не более, нежели британское, скорее мужчина, чем женщина, в клобуке скорее, чем в короне, одетый скорее в тогу, чем облачённый в доспехи, в монашеском капюшоне скорее, чем без оного, нет человека с более мирными помыслами, более обходительного, более верного, более полезного; он не смотрит на помазание главы, на начертание креста на лбу, на омытые руки, на обрезание, но (коли человека можно познать по его лицу) на образованность ума и души. Он ненавистен распространителям глупости и лицемерам, но взыскан честными и усердными, и его гению самые знатные рукоплескали…».
Прочитав это представительное резюме, ректор, вероятно, недоверчиво хмыкнул. Впрочем, об учёности нового профессора свидетельствовал также поднесённый ректору сложнейший трактат об искусстве памяти, титульный лист которого сообщал читателю, что он найдёт здесь всё, что «исследуется с помощью логики, метафизики, каббалы, естественной магии, великих и кратких искусств». Принятый в штат Оксфорда, Бруно в течение полугода читал лекции по философии, причём какой-то оксфордский эрудит уличил его в плагиате: оказалось, что первая и вторая лекция Ноланца были «взяты почти дословно из сочинений Марсилия Фичино» (видимо, имеются в виду переведённые им герметические трактаты). Крупная размолвка с оксфордской профессурой произошла в июне 1583 года, во время посещения Лондона польским князем Альбертом Ласским, большим любителем наук и искусств. По распоряжению королевы, высокого гостя развлекали приёмами, спектаклями и публичными диспутами.
Один из таких учёных турниров был посвящён устройству вселенной. Надо сказать, что специальный университетский декрет предписывал участникам диспутов следовать в своих речах Аристотелевым взглядам на этот предмет, запрещая под угрозой денежного штрафа заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». И вот, в присутствии польского князя, высокопоставленных английских вельмож и оксфордских богословов, произошёл горячий спор между Бруно, защищавшим гелиоцентрическую систему Коперника, и его противником, доктором теологии Нундиниусом. Об исходе этих прений сохранились различные мнения. Ноланец впоследствии хвастал, что «пятнадцатью силлогизмами посадил 15 раз, как цыплёнка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае. Пусть вам расскажут, как некультурно и невежливо выступала эта свинья доктор и с каким терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом».
Но у слушателей, похоже, сложилось совсем другое впечатление от этой схватки. Один из присутствовавших на ней студентов, Джордж Эббот, впоследствии архиепископ Кентерберийский, писал, что Бруно, этот «итальянский непоседа… чей титул был длиннее, чем его рост», выглядел в глазах слушателей не слишком убедительным: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленнейшего университета, засучив рукава, как жонглер, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова, и его мозги не могли успокоиться».
Бруно не остался в долгу, выставив Оксфорд «вдовой здравого знания» и обозвав своих противников «созвездием педантов, которые своим невежеством, самонадеянностью и грубостью вывели бы из терпения самого Иова». Вскоре университетские власти запретили ему чтение лекций.
Изгнание из Оксфорда, однако, нисколько не ухудшило положение Бруно. Живя на полном коште в доме французского посла, он мог всецело посвятить свои досуги свободному творчеству. За два года из-под его пера вышел целый ряд сочинений, посвящённых задуманной им герметической реформе, — «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» и «О героическом энтузиазме». В этих диалогах, быть может, самых ярких в его творческом наследии, он ратовал за скорейшеё возвращение к «египетской» религии, которая одна положит конец раздорам между конфессиями и сектами, и между прочим восхищался «божественной Елизаветой», «этой Дианой между нимфами севера», сделавшей жизнь в своём государстве гораздо спокойнее, чем в других европейских странах, истерзанных религиозными и политическими распрями [38]. Благосклонность королевы не заставила себя ждать — Бруно получил право во всякое время входить к ней без доклада.
Осенью 1585 года Мишель де Кастельно был отозван из Англии — его место занял Шатонеф, ставленник герцога Гиза. Бруно уехал вместе со своим покровителем. В Ла-Манше их корабль ограбили пираты, и путешественники прибыли в Париж без гроша в кармане.
За время отсутствия Бруно Католическая лига вытравила в Париже всякие следы религиозной терпимости. Церкви оглашались кровожадными проповедями, а
