Эти новые сбродные части распадались и несли огромные потери из-за того, что они были слишком смешаны и перепутаны, так же как цепь инстанций и пути их снабжения. Соседей справа и слева никто не знал, и некоторые солдаты просто исчезали в темноте, чтобы появиться в своих старых частях. Даже многие обстрелянные пехотинцы поддавались этому искушению и исчезали в подземном мире разрушенного города. Солдаты, сбежавшие с фронта, не выглядывали из города. Разрозненные солдаты из разбитых частей и бежавших обозов, все без командования, малыми и большими группами стремились в Сталинград. Они искали спасения в подвалах разрушенных домов. Там уже были сотни раненых и больных солдат. У военной полиции не было возможности вытащить из этой смешанной массы годных к бою и отправить их обратно на фронт. Лишь для того, чтобы найти еду, покидали свои норы эти так называемые «крысы».
Командиры нетронутых частей — как и я — снова и снова получали приказ направить людей в пехоту. Мы не могли отказаться. И все, что мы могли сделать, — посылать не лучших, а, напротив, слабых и недисциплинированных, какие есть в любой части. Мне их было, конечно, жаль, — но моей обязанностью было как можно дольше сохранить батарею боеспособной.
Успешный прорыв из окружения был более невозможен. Русские непрерывно сжимали вокруг нас кольцо. Русские неустанно давили на город своими свежими дивизиями. Многие мысли пролетали в голове — быстрая смерть от рук неприятеля или, может быть, от собственной руки. Все остальное означало медленную и ужасную смерть.
Наши части раз за разом прочесывались на предмет людей, которых можно отправить на фронт. Я следил за тем, чтобы никто не был послан в эти отряды самоубийц дважды. Было даже два сумасшедших, которые вызывались добровольцами, чтобы сбежать от ежедневного голода на батарее. Это были истинные наемники — их было трудно убить. Они были хорошими ребятами, и почти всегда у них все получалось. Они даже знали, как извлечь маленькую пользу из большой катастрофы. В неразберихе отступления у них часто получалось найти еду и выпивку. Они подбирали многие полезные вещички из разбитой техники, брошенной на обочинах. В отличие от «крыс», они всегда возвращались в свои части, потому что чувствовали сильную связь с товарищами, и часто делились с ними добычей. Эти бойцы в нашей части набрали большой опыт, благодаря которому они продержались в боях дольше других. Эти бессмертные обер-ефрейторы, не имевшие ни малейшего желания быть продвинутыми по службе, всегда умели оказаться близко от очередной удачи. По сравнению с другими дивизиями, многие из которых находились в стадии распада, наша 71-я, судя по моим наблюдениям, была еще в приемлемой форме во многом благодаря стабильной ситуации на берегу Волги. Наши неопытные солдаты отправлялись на Волгу — где ничего не происходило — для беззаботной службы. Испытанные в боях офицеры и солдаты собирались и отправлялись на запад встречать русский натиск. Таким образом, наш командир дивизии смог сохранить дивизию и не дать ей начать рассыпаться. Все это поднимало наш боевой дух и предотвращало ненужные потери, как часто случалось во второпях собранных «аларменхайтен».
Пополнения запасов больше не существовало, и не было никакой надежды на помощь снаружи. Идея прорыва забуксовала. Мы, защитники «котла», были просто слишком слабы. На батарее распространялась апатия. Последние снаряды приберегались для последней битвы, даже если мы и не имели ни малейшего понятия, как она будет проходить.
Какое-то время назад Паулюс перебрался из Гумрака в сектор нашей дивизии. Его новым обиталищем стал надежный подвал универмага в центре города. Поскольку место, где располагалась позиция передков, становилось все более опасным, я ее ликвидировал. Полевую кухню и четыре лошади из пяти, полумертвых от голода, разместили на первом этаже бани. Шпис и административный персонал перешли в мой вместительный командный пункт.
Я повысил уравновешенного штабс-ефрейтора Эйкмана, старого артиллериста, до «шефа» моей 7,62-см полубатареи на Волге. Его прежняя должность счетовода была практически бесполезна. Все, что еще нужно было делать, мог сделать и шпис. Для русских пушек еще хватало снарядов. Ничего особенного на замерзшей Волге не происходило. Мы наблюдали вражеские разведывательные патрули, но русские решили здесь не наступать.
Голод становился все более явным, особенно когда мы ничем не были заняты. На батарее Эйкмана произошел неприятный случай: среди его людей был неприятный тип, уже не раз бывавший под полевым судом за кражи у товарищей и другие преступления. Он даже успел послужить в штрафном батальоне. Единственное, что его спасало, так это готовность служить. Он, наверное, наполовину сошел с ума от голода, когда подстерег двух румын, тащивших санки с припасами для своих. Этот «товарищ» тщательно все продумал. Это явно не было спонтанным действием. Надев русскую меховую куртку и меховую шапку, он спрятался в развалинах. Когда румыны прошли мимо него с санками, он выпрыгнул и оглушил обоих прикладом винтовки, а потом сбежал с санками. Он, правда, не подумал об одном: чуть сзади шла другая группа румын — он и представить этого не мог, — и они мгновенно его скрутили. Они забрали его в штаб полка. Чудо, что они не убили его на месте.
Я узнал об этом в основном от командира полка: «Заберите этого поганца из штаба румынского полка. Напишите подробный рапорт для полевого суда и заприте его в надежном месте, пока его не заберет военная полиция. Нужно подать пример. Этот парень уже практически мертв, приговор только формальность. Вы лично ответите, если он сбежит».
Все думали о произошедшем одинаково. У вора не было никакой надежды сбежать, пока его не привели ко мне. Румыны даже не сильно его избили. Вполголоса он сказал: «Лучше бы меня забили до смерти. Я в любом случае покойник». Было трудно найти надежную комнату, чтобы запереть его. Наконец мы нашли угольный подвал без окон, с внушительной железной дверью. Я сел и написал подробный рапорт, не скрывая ни одного из его прежних проступков и наказаний, и даже включил сводку о его криминальном прошлом в гражданской жизни. Причиной его здешнего преступления был голод и лишения.
Центр Сталинграда глубокой зимой. Скелеты домов выделяются резким контрастом на фоне белого снега. Слева — замерзшая Волга. Этот сектор удерживался 71-й дивизией до последнего дня
Его можно было бы назвать бродягой, не будь он для этого слишком молод. Он крал посылки с почты и однажды ограбил грузовые фургоны. Со службы в штрафном батальоне он должен был вынести мрачные воспоминания, но явно не проявлял намерения исправиться. Батарея делала все возможное, чтобы от него избавиться. В последней попытке отделаться от него мой предшественник получил в свое время ответ от батальонного командира: «Вы не можете ожидать, что его кто-нибудь возьмет. Вам вряд ли понравилось получить такого». До сих пор у меня с ним проблем не было. Я завершил рапорт и добавил свои источники информации о нем. В конце я также привел некоторые положительные качества этого смутьяна. Этот солдат был надежен в бою и имел атакующий дух. Он был среди добровольцев, когда нужно было воевать в степи пехотой. Рапорт я отдал «цепным псам», военной полиции, которая увела арестованного.
