блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати» и так далее [6]
{233}.
Главное, что пытались выбить из арестованных следователи ЧСК, были доказательства «измены» Императора и, в особенности, Императрицы. Узники Петропавловской крепости страдали за свою преданность Царю. Собственно, этого и не скрывали организаторы судилища. Ю. Ден вспоминает, что когда она была по своей просьбе доставлена к Керенскому и просила его выпустить ее из тюрьмы, между ними состоялся следующий разговор: «Я: Хочу спросить у Вас, почему меня арестовали. Политикой я никогда не занималась, она меня совершенно не интересует. (…)
Керенский: Послушайте… Во-первых, Вас обвиняют в том, что Вы добровольно остались с Их Величествами, хотя не имели никакого официального положения при Дворе» {234}.
Затем Керенский сказал Ден еще одну вещь, которая проливает свет на истинные цели его «правосудия»: «Послушайте, госпожа Ден. Вы знаете слишком много. С самого начала революции Вы неизменно находились в обществе Императрицы. Если захотите, то сможете совершенно иначе осветить недавние события, относительно которых мы придерживаемся иного мнения. Вы — опасны» {235}.
В этих словах Керенский искренен: он пришел к власти преступным путем, путем государственного переворота. Этот переворот объяснялся интересами Родины, тем, что правящий режим ее предал, и так далее. При этом наивно было бы полагать, как думают некоторые, будто бы Керенский и ему подобные искренне верили во все, что они говорили. В большей части своих речей они сознательно лгали. Поэтому после захвата власти временщики боялись, что их ложь будет обнаружена и тогда встанет вопрос об их ответственности за совершенные преступления. В условиях, когда был жив единственно законный представитель власти, Император Николай II, и его сын Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, мог бы встать вопрос о призвании одного из них на царство. Временное правительство делало все, чтобы не допустить этого. А поэтому все те, кто знал правду о реальных событиях и кто был предан Государю, должны были быть устранены и оклеветаны, точно так же, как и сам Государь.
Таким образом, мы видим, что реальные цели и задачи ЧСК были прямо противоположны «беспристрастности» и «справедливости». Главными целями ЧСК были вовсе не объективные доказательства, добытые в ходе подлинного следствия. Главная задача ЧСК состояла в том, чтобы ложь о «слабоумии» Царя, об «измене» Императрицы, о «гнилости» царского режима, о «распутинской клике» вошла бы вплоть и кровь общественного мнения, захватила широкие массы народа. Утверждение этой лжи означало бы утверждение законности самого существования Временного правительства. Как откровенно говорил Муравьев: «В результате наших расследований (…) получается документальное доказательство одной тезы, что русской революции не могло не быть, что русская революция неизбежно должна была победить. Наш материал, когда он будет опубликован всецело, покажет и перед вами, и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который стекался в нашу Комиссию» {236}.
Но, на наш взгляд, была еще одна, скрытая цель в «расследовании» ЧСК: добиться, чтобы к Императору в народе возникло бы равнодушие или, еще лучше, стремление его убить. Тогда бы насильственная смерть Николая II по решению ли «справедливого» суда, или от рук депутата Совета, типа Масловского, или самосуд «народа» была воспринята в народе и обществе спокойно или с воодушевлением, как, например, во Франции, когда король был казнен под улюлюканье революционной толпы.
То, что эта цель была у временных правителей, видно из эпизода, рассказанного Карабчевским. Во время разговора Карабчевского с Керенским последний предложил ему должность сенатора:
«— Нет, А. Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, — поспешил я ответить. — Я еще пригожусь в качестве защитника…
— Кому? — с улыбкой спросил Керенский. — Николаю Романову?..
— О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить. Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все поняли, что намек на повешение.
— Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! — сказал Керенский, обводя нас своим не то загадочным, не то подслеповатым взглядом, благодаря тяжело нависшим на глаза верхним векам» {237}.
Керенский впоследствии эти слова Карабчевского яростно опровергал, называя последнего «выжившим из ума» (sinille), а его слова «бреднями» {238}. Делает он это настолько яростно, что невольно заставляет сомневаться в том, что Карабчевский говорил неправду. Скорее, неправду говорит все же Керенский.
И дело было не в его кровожадности, а в том, что он никогда не был самим собой, он был орудием в чужих руках чужой политики и должен был разыгрывать из себя то великодушного победителя, то мстителя за народ, а то и то, и другое вместе. Но вся логика поведения Керенского по отношению к Царской Семье убеждает нас в том, что он мог вполне стать ее палачом. При этом это не был бы личный почин Керенского. Он был заложником масонской ложи, невольником их игры, а правила этой игры требовали смерти русского Царя, точно так же, как они требовали смерти английского короля Карла I, шведского короля Густава, французского короля Людовика XVI, русского Императора Павла I. То, что убийство Императора Николая II произошло не при Керенском, вовсе не опровергает вышесказанное. Просто Керенский был заменен более радикальными и более зловещими силами, которые, по мнению их тайных руководителей, были более надежны в осуществлении плана уничтожения России.
Несмотря на все старания, деятельность ЧСК в обвинительной части полностью провалилась. Причин здесь было несколько: во-первых, полная невинность Государя и Государыни и всех арестованных лиц, а во-вторых, как ни странно, деятельность членов самой Комиссии. Дело в том, что в 1917 году русское общество в целом еще оставалось «дореволюционным» и не могло быть переделано в один день. А то, дореволюционное общество, при «проклятом царизме», строилось на строгом соблюдении норм права и действующего
