— Знаете, Женя, а у меня в Башкирии растет сын Сашка! Наверное, уже большой! — как-то неожиданно произнес Филипп Федорович.
— У вас сын? — удивленно переспросила Женя. — Это же прекрасно, доктор! Замечательно! Вот возвратитесь после войны домой, сын увидит вас и с гордостью скажет своим товарищам: «Смотрите, это мой папа!»
— Да, но до этого дня еще так далеко…
Тем временем хозяйка дома Мария Антоновна ухватом из печки достала большой чугун. В доме тут же распространился аппетитный запах. Выбрав побольше алюминиевую миску, она до краев налила Филиппу Федоровичу душистых щей.
— Кушай, сынок, — по-матерински ласково произнесла Мария Антоновна, ставя миску на стол.
— Щи! — как-то по-ребячьи мечтательно воскликнул Филипп Федорович. — Вот точно такие же щи варила и моя мама! Когда возвращусь в Башкирию после войны, обязательно, Мария Антоновна, расскажу о вас, как о своей белорусской маме.
— Спасибо, сынок.
— Хочу попросить вас и еще об одном, — продолжал Филипп Федорович. — Обязательно запишите мой адрес. Ведь должны же мы встретиться в Башкирии после войны!
Отец Жени Ефим Артемович с полки достал толстую тетрадь, где размашистым почерком и крупными буквами под диктовку Кургаева записал: г. Уфа, ул. Карла Маркса, дом 18, Кургаевой Александре Андреевне.
— Это моя тетя. Адрес надежный, — пояснил Кургаев.
Да, не знал тогда Филипп Федорович, что это была его последняя встреча с Ильченками. Потом, почти тридцать лет спустя, по этому адресу, когда-то продиктованному Кургаевым в апрельский день, я разыскал в Уфе его тетку Александру Андреевну Кургаеву и поведал ей героическую правду о ее племяннике — военном враче комсомольце Филиппе Федоровиче Кургаеве, считавшимся многие годы без вести пропавшим. Матери Филиппа Федоровича Кургаева к этому времени в живых уже не было.
* * *
В 22.00 2 апреля 1942 года начальник минской СД давал последние инструкции старшим карательных групп, направлявшимся для выполнения специального задания в Тарасово и Ратомку.
— Им нельзя давать ни одного дня отдыха, — отрывисто говорил он осипшим голосом. — Через сутки нам их не взять. Да смотрите же — не упустите волостного старосту Лошицкого. Никаких слабостей! Помните, что вы — солдаты фюрера и великой Германии!
А через несколько минут в направлении деревни Тарасово и поселка Ратомка уже мчались автомашины с сотрудниками минской СД, вооруженными до зубов. Карательные группы располагали списочным составом и адресами всех активных членов Тарасово-Ратомской подпольной патриотической группы. Расстояние от Минска до Тарасова — четырнадцать километров, или двадцать минут быстрой езды. И все-таки как ни торопились гитлеровцы, ехали они очень осторожно, пугливо озираясь на окружавшие их в дороге темные провалы городских руин.
Они-то знали, что, несмотря на установленный строгий оккупационный режим, каждое утро на улицах города Минска находили десятки трупов их солдат и офицеров, а на заборах и стенах домов и руин — сотни листовок, призывов партийного подполья.
Деревня Тарасово была погружена в ночной мрак. Нигде — ни огонька. Машины карателей резко затормозили у здания бывшей колхозной канцелярии. Из кабин и кузовов с автоматами в руках высыпали гитлеровцы. Оцепив дом, часть из них быстро поднялась на второй этаж, где находились еще не выздоровевшие пять тяжелораненых. Шестым был прибывший сюда, после неудачной попытки перейти Раковское шоссе, Филипп Федорович Кургаев.
В тот момент, когда гитлеровцы ввалились в полуосвещенное помещение, выздоравливающий Василий Ильинский, молниеносно оценив обстановку, выпрыгнул в окно. На улице раздались автоматные очереди. На остальных гитлеровцы наставили автоматы. Потом стали обыскивать каждого с головы до пят. Перевернули топчаны и снова, как когда-то в июле 1941 года, перетрясли всю соломенную подстилку. Но ничего подозрительного не обнаружили. Раненым и врачу скрутили руки… колючей проволокой! Ржавые шипы, как острые ножи, больно впились в кожу. Брызнула кровь. От нестерпимой боли нельзя было пошевелить даже пальцем! Начались допросы, истязания, пытки…
Первым допрашивали врача Кургаева.
— Ви есть военный врач! — начал допрос сухощавый гитлеровец в очках.
— Нет! Я — волостной врач. По болезни в армии никогда не служил, — старался спокойно отвечать Филипп Федорович.
— Ты есть партизан! — завопил гитлеровец и больно ударил Кургаева. Филипп Федорович упал. И тут же на врача обрушились удары немецких кованых сапог. Филипп Федорович потерял сознание. Его обдали холодной водой. Он пришел в себя. И снова вопросы! И снова удары! К концу допроса врача трудно было узнать… Допрашивали, истязали и остальных. Гитлеровцы требовали адреса выздоровевших раненых и местных патриотов.
На вопросы палачи не получили ни одного нужного ответа. Около трех часов длилось это страшное истязание. На скрученные колючей проволокой руки без содрогания нельзя было смотреть. С ладоней ручьями стекала кровь. Советские воины держались стойко и мужественно. Потом всех вывели из помещения на улицу и под усиленным конвоем погнали на юго-западную окраину деревни.
В эту ночь были схвачены и другие патриоты деревни Тарасово.
— Это было уже в одиннадцатом часу ночи. В нашем доме все уже спали. Вдруг слышим сильный стук в дверь и немецкую речь. Дверь открыла мама. В дом ворвались солдаты. «Комм, комм!» — кричали они. — Со слезами на глазах вспоминала старшая дочь Виктора Ивановича Лошицкого — Зинаида Викторовна. — Мне тогда шел четырнадцатый год. А у отца с матерью нас было трое, я — самая старшая. В то время мы, дети, лежали на печке и все слышали и видели. Когда гитлеровцы повели из дома родителей, мамочка успела крикнуть нам: «Прощайте, доченьки!» В доме мы остались одни. Всю ночь мы проплакали.
Группа гитлеровцев из минского СД ворвалась в дом Ефима Артемовича Ильченко. Увидев здесь бывшего тяжелораненого старшину Красной Армии Тимофея Андреевича Максимова, один из них спросил:
— Ви — Тимофей?
— Никс Тимофей! Меня зовут Николаем, Николаем Яишко, — уверенно ответил старшина Максимов. И в подтверждение предъявил паспорт. — А Тимофей живет на противоположном краю деревни. Там, там! — взмахом руки показал нужное направление.
— Здесь никакого Тимофея нет, — подтвердил хозяин дома Ефим Артемович Ильченко. — Здесь живут только одни православные! — и в подтверждение сказанного быстро обнажил свою грудь, на которой еще от матросской службы в первую империалистическую войну остался вытатуированный большой крест.
