Отличительной чертой современного мира Вико считает «зрелую культурность», которой соответствует распространение монархических форм государственности. Иллюстрацией этому служит главным образом Европа. Но и здесь есть исключения из правила: Польша и Англия (!), несмотря на внешнюю форму монархий, управляются, по мнению Вико, все еще аристократически (см. 3, 458). Приравнивание феодальной Польши к буржуазной Англии — стране, которая в те времена ушла дальше всех в социально-политическом отношении, — свидетельствует, конечно, о серьезной ошибке политического суждения и косвенным образом о несовершенстве теоретических критериев итальянского мыслителя. Наверное, политический диагноз не был сильной стороной его мышления. Да это и понятно: уединенные размышления и кабинетные штудии направляют ум в сторону «вечной сущности» явлений, но, для того чтобы правильно судить о самих преходящих явлениях, общих принципов (даже если они истинны) недостаточно, нужен еще собственный политический опыт и осведомленность в текущих делах той или иной страны. Применение общих принципов к конкретной ситуации— всегда проблема. Одному (например, Монтескье) это удается лучше, другому (Вико) — хуже. Вико именует современную ему Францию «совершеннейшей Монархией», чего никак не стоило бы делать, исходя из его же собственных принципов, согласно которым цель монархии — покой и благоденствие народа. Монтескье же нисколько не обманывается насчет положения своей родины и желанную перспективу для своих соотечественников видит в общественном строе Англии.
Отличительную особенность Европейского континента в политическом отношении составляет, по мнению Вико, распространение «народных республик», которые совершенно отсутствуют в Азии. Эту особенность он объясняет тем, что только в Европе «культивируют науки». Многозначительное замечание, которое, к сожалению, не получило у нашего автора развития, но сделано оно вовсе не случайно и вполне гармонирует с его общей концепцией. Демократия органически связана с развитием наук, потому что убеждение в субстанциальном равенстве людей — естественный продукт расцвета интеллекта и в форме философского самосознания, разлагающего традиционные верования, и в форме позитивных знаний об окружающем мире, социальном и природном, не оставляющих места для сохранения монополии на управление в руках знати, претендовавшей на свою прирожденную компетентность в этих делах. Компетентность — результат опыта и знаний, а это может быть доступно каждому, кто обладает достаточными способностями и усердием.
Несколькими грубыми мазками Вико набрасывает контуры восточного «мира наций», а в самом финале трактата возникает тема Востока и Запада. Здесь мыслитель не поднимается над уровнем своего века. В его изображении Восток довольно непригляден. Общие законы действуют и здесь, но дифференцирующие факторы («несовершенная природа Наций», «дикая религия», неблагоприятный климат) обусловливают отсталость азиатских и африканских народов. Взгляд с высоты европейского величия, еще не испытавшего ни внутренних, ни внешних потрясений. Стремление понять появится куда позднее, когда европейский интеллектуал усомнится в абсолютности своих ценностей и жизненных стандартов, позитивистских интеллектуальных установок. Мажорный тон последних строк трактата Вико не только дань официальному католическому оптимизму: в нем отразилось убеждение «прогрессиста», испытывающего гордость и удовлетворение высоким уровнем науки и культуры, которого снова смогло достичь человечество при своем возрождении. Безоблачного оптимизма, конечно, нет, да и не могло его быть у человека, столь глубоко постигшего дисгармонию социальной динамики и внутренние противоречия культуры. В отличие от просветителей он ясно видел, что прогресс знания отнюдь не решает всех человеческих проблем, ибо не знание движет общество, а борющиеся за преобладание социальные группы. Знание бессильно против «пользы», т. е. интереса, как бы сказали мы теперь. Мораль, выработанная умозрительным путем людьми возвышенного образа мыслей, как правило, является в мир тогда, когда сознание людей, отравленное «варварством рефлексии», становится совершенно нечувствительным ко всем стимулам, кроме эгоистического самоудовлетворения. В конечном счете моральная деградация захватывает и науки, порождая дух софистики и циничного скепсиса. Постепенно деградация становится всеобщей, и культура окончательно погибает либо в «войне всех против всех», либо под пятой завоевателя. Бывает, что завоевание прерывает естественный ход развития на довольно ранней его стадии. Так случилось с народами Нового Света, когда они были завоеваны европейцами.
Пожалуй, Вико сильно преувеличивает «зрелую культурность» своего времени. Здесь сказывается образ мышления гуманитария, к тому же итальянца, выросшего в буквальном и переносном смысле на почве античности. Культура нового общества, шедшего на смену феодальному так робко и неуверенно в Италии, не могла быть понята только как возрождение античности. Все большее значение приобретало естествознание, «новая наука» Галилея и Ньютона, которая превратила ремесленные «искусства» в машинную индустрию, создавшую неповторимый облик буржуазного общества. Специфическая природа Нового времени как эпохи развивающегося капитализма могла быть осознана только после того, как в европейских странах развернулась промышленная революция. Современное общество — это общество, в котором господствует промышленность в союзе с наукой. Раньше всех в Европе это понял, наверное, Сен-Симон (еще во второй декаде XIX в.). Настоящие же свои плоды промышленная революция дала лишь в последней четверти XIX столетия. Этот период и можно назвать «зрелой культурой» капитализма. Вико же принял осень феодального порядка за лето буржуазной культуры.
Глава VIII
ИСТОРИЯ И ЧЕЛОВЕК
еловек сам творит историю, но история тем не менее представляет собой некий неизменный порядок событий, в который включены не только действия, но даже намерения и побуждения человека. Отсюда центральная проблема философского осмысления исторического процесса — соотношение свободы человеческого действия и исторической необходимости, т. е. закономерной связи исторических событий. Понятно, что проблема возникает только тогда, когда признаются одновременно две ее исходные предпосылки, т. е. человеческая свобода и исторический закон. Стоит только пожертвовать одной из этих предпосылок, как сразу «дешево и просто» получаем ответ в двух вариантах, между которыми каждый волен выбирать. Вариант первый: нам только кажется, что человек свободен, на самом деле все его поступки подчинены необходимости, которую он сам, однако, может и не сознавать. Свобода, стало быть, — самообман, заблуждение самосознания, исчезающее, стоит только нам подойти к человеку не изнутри, а со стороны, объективно, как мы подходим к любым иным явлениям природы. Поступки человека нужно изучать точно так же, как движения физических тел, и тогда проблема свободы и необходимости оказывается мнимым, искусственно созданным затруднением: свободы нет, есть только необходимость, которую нужно уметь найти. Вариант второй: нам только кажется, что есть необходимость. Возможно, в физическом мире и есть неизменные законы, но только не в человеческой истории, где весьма важные последствия могут проистекать из весьма незначительных событий, где прихоть влиятельного человека может сказаться на судьбах сотен тысяч или даже миллионов людей. Но нельзя же прихоть и каприз считать «законом», это все-таки случайность, порожденная неконтролируемой свободой действий человека. Других законов, кроме юридических, т. е. выражающих сознательную волю людей и нарушаемых всякий раз, как только это можно сделать безнаказанно, в человеческом обществе просто нет. А то, что выдают за исторические законы, есть на самом деле лишь голая абстракция ума, насильственная изоляция определенных черт действительности, принимаемая за саму действительность. Представление об историческом законе — результат кабинетного умозрения, утратившего связь с живой реальностью истории. И в этом случае исходная проблема оказывается мнимой: история — это деятельность самих людей, непредсказуемое столкновение субъективных устремлений, в которых незачем искать какую-то неизменную повторяющуюся основу.
