Через пару месяцев в Израиле мне говорили многие: «Вот теперь у тебя нормальные глаза».
Я им не верил. Я смеялся. Я думал, они у меня всегда одинаковые.
Пока я не увидел следующих. Тех, кто был много лет в отказе. Тех, кого уже я встречал в Лоде. У них был пристальный, напряженный взгляд.
А мы все улетаем и улетаем…
И у каждого из нас ощущение невозможной удачи, будто вытянул счастливый билет.
И у каждого из нас — ощущение печали по оставляемому.
И у каждого — страх зи остающихся.
Страх за Иду Нудель…
«…моя задача теперь — выбиться любым путем. Через тюрьму? Значит так. Я выполнила свой долг. Все. Теперь я должна вырваться сама.
…это можно сделать только при условии, что кто-то с нечеловеческим упорством и настойчивостью день и ночь, все эти месяцы будет думать и действовать в мою защиту. Иначе это пустое дело…
…я прошу не страдать над моими письмами. Не страдания нужны, а действия…»
И вот она уже в ссылке…
Моя любимая женщина — Ида Нудель.
Семь лет ее продержали в отказе. Просто так. По прихоти, ненависти, по злобе…
Теперь ей добавили четыре года ссылки.
Вся система ополчилась на одну маленькую женщину. «Самое передовое в мире» государство-гигант равнодушно давит невиновного.
Когда-то я прочитал в одной статье, что путем создания особых условий ученым СССР удалось вызвать искусственный инфаркт у обезьяны.
Это был триумф науки!
Это было величайшее научное достижение!
Что им теперь обезьяна? Давно пройденный этап. Они научились создавать особые условия для человека…
А мы молчим.
Мы живем, работаем, развлекаемся.
У нас на носу чемпионат по футболу. Потом по хоккею. Потом по теннису.
Вечный чемпионат.
Вечный праздник!..
А человека гноят в тюрьме.
А человека сживают со света.
А человеку не дают жить, как он кочет.
Жить?!
Думать ему не дают. Дышать…
Но это там. Далеко. На краю света. Это нас мало касается…
Что там сейчас по программе? Включайте телевизор!..
Из последнего слова Иды Нудель:
«Меня судят за семь предыдущих лет, самых славных лет в моей жизни. И если через многие годы мне еще раз нужно будет сказать последнее слово, я абсолютно уверена, что и тогда я повторю: эти семь лет моей жизни, за которые сегодня я сижу на скамье подсудимых, самые тяжелые и самые славные дни в моей жизни. В эти семь лет я научилась ходить с гордо поднятой головой, как человек и как еврейка. Эти семь лет были наполнены ежедневной борьбой за себя и за других. И каждый раз, когда мне удавалось сохранить живой очередную жертву, мое сердце наполнялось необычайным чувством, которому нет равного. Возможно, оно близко к чувству женщины, давшей новую жизнь. И даже если остальную жизнь я проживу серо и однообразно, эти семь лет будут согревать мне сердце и дадут сознание, что жизнь прожита не зря. И никто из вас, мои судьи, не может придумать мне кару, чтобы взять реванш за торжество и победу этих семи лет».
Страница восьмая. СТАРИКИ
(портреты)
Моим первым учителем иврита был крохотный старичок Мордехай…
Игрушечный человечек с большой головой, в потрепанном костюмчике с бахромой на рукавах, в вечных, неснимаемых галошах на прохудившихся ботиночках мальчикового размера…
Это он показал мне первые буквы алфавита, он научил первым словам, старичок Мордехай, крохотный человечек с застарелым испугом в глазах от прожитой жизни и с несокрушимой верой в сердце, несмотря на испуг. Испуг у него был снаружи, на поверхности, а вера запрятана глубоко внутрь, подальше от грубых рук и подозрительных взглядов. И порой даже казалось, что испуг — это маскировка, накидка, прикрытие для защиты его веры…
Он пришел на первый урок, старичок Мордехай, со свертком подмышкой, обернутым в газету и перевязанным мохнатой бечевкой. Долго развязывал, конфузясь, а потом положил на стол Танах старого издания, новенький еврейский календарь из Израиля и молитвенник. По календарю он показал мне первые буквы алфавита: алеф, бейт, гимел… По Танаху он прочитал нараспев: «Да погибнут враги твои, Израиль!..» Или что-то вроде этого…
Я не знал еще ничего. Я не запомнил буквы. Не имел понятия о том, как будет на иврите «папа-мама», «стол-стул», но я уже знал: «Да погибнут враги твои, Израиль!» Или что-то вроде этого…
Потом он приходил регулярно, раз в неделю, крохотный старичок Мордехай, с неизменным свертком подмышкой. Разматывал плохонький шарфик, снимал легкое, продувное пальтишко, солдатскую шапку-ушанку, и долго потом отогревался с мороза, потирал красные озябшие руки без перчаток. Мы ему предлагали пообедать, но он вежливо отказывался всякий раз, будто только что из-за стола: только потом я догадался, что он соблюдает кошер. Мы ему предлагали чаю с дороги, но он тоже отказывался: чай он пил у нас в перерыве между уроками, словно уже отработав за этот чай. Мы специально покупали хорошие шоколадные конфеты, и он съедал с наслаждением поначалу одну, потом, конфузясь, другую, а третью я ему подкладывал сам. Он любил пить чай, любил сидеть в теплой, уютной кухне и разговаривать на всякие темы, чтобы потом, с новыми силами — «Да погибнут враги твои, Израиль!..» Или что-то вроде этого…
А еще были у нас вечные скандалы с деньгами, потому что он не хотел брать, а если соглашался, то на мизерную сумму, и всякий раз надо было выдерживать бой, чтобы, в конце концов, запихнуть ему в карман смятую бумажку. А потом он наматывал на горло плохонький шарфик, натягивал продувное пальтишко, шапку-ушанку, пихал подмышку газетный сверток и уходил на улицу, в мороз и снег, и ехал потом на метро с пересадками, и еще на автобусе, в продутый ветрами новый неуютный микрорайон, в неприбранное жилище одинокого старика…
Было с ним очень интересно на его уроках, когда он раскрывал Танах, читал фразу за фразой, с наслаждением комментировал…, но я ничего совершенно не понимал, и через пару уроков догадался, что так оно будет всегда. Всегда он будет читать Танах, всегда наслаждаться и комментировать, — для этого он и приходит, — но языка я знать не буду.
И тогда я ему сказал:
— Морэ, — сказал я, и он прямо засветился от удовольствия: не химик, не технолог — морэ-учи-тель. — Морэ, — сказал я, — мне бы выучиться читать и разговаривать, а уж потом Танах.
Он очень огорчился этим, крохотный старичок
Мордехай. Он стал убеждать меня, что в Танахе есть все необходимое, что через пару месяцев я буду знать язык лучше его, он даже польстил мне насчет моих удивительных способностей… но я был настойчив, я хотел научиться читать и разговаривать, и в этот день он без удовольствия выпил чай с шоколадной конфе-юй и ушел на улицу, в мороз и снег, маленький, несчастный, сокрушенный…
