Изучение творчества Шолохова, если говорить о «Тихом Доне», дает будущим исследователям богатейший материал. Литературоведы, историки, философы будут вновь и вновь обращаться к творчеству Шолохова, к его «Тихому Дону». Снова и снова будут думать, как могло родиться такое произведение, как удалось Шолохову создать такой роман, что это были за донские казаки. Многие исследователи захотят побывать на земле, где жили шолоховские герои. И нам хотелось бы, чтобы наша работа явилась частицей этого труда по изучению творчества писателя.
Мы думаем также продолжать работу – приобщиться к святая святых, к тайне постижения того, как жизнь становится высоким искусством на страницах шолоховских книг. Задача эта столь же привлекательна, сколь и почти непостижима, ибо кто, положа руку на сердце, может сказать, что сумеет разгадать секрет таланта великого мастера слова, разложить по полочкам все в его творческой лаборатории, или, как говорит Михаил Александрович, «на кухне писателя».
Во время одной из бесед о прототипах Шолохов прочитал нам письмо Льва Николаевича Толстого Луизе Ивановне Волконской, в котором он отвечает на ее вопрос о прототипе Андрея Болконского. Я позволю себе привести выдержку из этого письма: «…Спешу сделать для вас невозможное, то есть ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский – никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить…»
То, что писатель прочитал нам это письмо, послужило и хорошим напоминанием, толкованием, и это ко многому обязывало.
То немногое, что нам удалось сделать, дает возможность прийти к выводу: сама жизнь стала источником романа-эпопеи «Тихий Дон». То, что послужило толчком для работы воображения писателя и дало потом силу роману – опора на жизненный материал верность правде жизни. Подлинная жизнь под пером талантливейшего писателя стала реальнейшей историей русской революции.
А.В. Калинин, лауреат Государственной премии РСФСР
И вновь припадая сердцем…
Все давно уже непостижимо перемешалось, надвинулось одно на другое и совместилось. В литературе и в жизни. В памяти и наяву. На орошенной кровью и потом земле и на живописных холстах, озаренных гением слова. В строке и в сердце.
Так что и волнуемая то ли ветром, то ли зыбью воспоминаний донская степь сперва почти неслышно, а потом все явственнее, громче начинает шелестеть тебе и в тебе и перелистывать перед взором страницы огромной книги, запечатлевшей жизнь твоего отца, твоей матери, твоих товарищей, навсегда ушедших в эту землю. А со страниц той книги, к которой вновь и вновь припадаешь сердцем, вдруг хлынет эта же самая степь с ее полынным зноем и росистой свежестью, с любовными вздохами и предсмертным вскриком, с песнью и лязгом, слезами и кровью.
Не раз еще в своей жизни будем мы возвращаться к «Тихому Дону», каждый раз то ли открывая для себя совершенно новое, то ли утверждаясь в ранних впечатлениях, которые, обрастая во времени свидетельствами личного опыта, приобретают все более выпуклые освещение и окраску. Таков удел истинных произведений литературы и искусства, все более отчетливо выявляющих таящиеся в них сокровища, по мере того как все более отдаляются зарева породившей их эпохи.
Время «Тихого Дона» – это время первой в мире социалистической революции, разбудившей могучие творческие силы, бродившие в недрах народной жизни. Конечно, явление гения всегда неожиданно, но также и предопределено исторической закономерностью. Как предопределено всегда творческой судьбе народного гения, что в возгласы всеобщего восторга, встречающие его, вплетаются и вопли его врагов, чья жизнь и лица освещаются его вспышками с беспощадной яркостью, срывающей с них все покровы.
Сама революция подвела Шолохову и вложила его ногу в стремя того коня, с седла которого он смог окинуть взором все необъятные поля классовой борьбы, разгоревшейся на просторах России в Октябре и в послеоктябрьские годы. Все давно уже сошлись на том, что нет сегодня во всей мировой литературе ничего, сколько-нибудь равного «Тихому Дону» ни по предельной правдивости взгляда на явления и события народной жизни, ни по силе художественного опоэтизирования этих явлений и событий.
В разное время по-разному читается «Тихий Дон». За первым опьянением юношеского прочтения приходит как бы вторая, постраничная любовь. Тем не менее даже и самый искушенный читатель не может отказать себе в чувстве, что нет, это не только литература, а сама трепещущая и горячо пульсирующая жизнь. И не сам ли ты выгребаешься веслом по вспененному хребту Дона наперекор крутой волне, а они, эти вызванные художником к новой жизни многоцветные толпы людей, стоят по его берегам и машут тебе, и зовут, светятся глазами, заманивают к себе своими песнями? А потом вдруг они как бы обрушиваются с крутобережья в окровавленную, мутную воду или же она, перехлестнув берега, обрушивается на них и несет тебя вместе с ними.
Перечитывая «Тихий Дон», вновь и вновь утверждаешься, что с такой не только живописной достоверностью, но и с определенностью выбора идейно-художественной позиции его мог написать только тот, кто, оказавшись в этой «коловерти», все-все выстрадал вместе со своим народом. Конечно, нельзя ставить знака равенства между героями «Тихого Дона» и личностью его создателя – и в то же время так и ловишь себя на мысли, что роман Шолохова поразительно автобиографичен. И только тот, кто прошел сквозь годы лихолетья весь путь к правде сердце к сердцу с народом, мог уловить и «обуздать» в образе Григория Мелехова этот поистине термоядерный сгусток всех самых гремучих страстей своего времени. Какая выстраданность за каждой деталью, картиной, образом, какой неслыханной крутизны подъем пришлось одолеть автору «Тихого Дона» вплоть до того дня, когда он смог произнести устами Григория Мелехова: «Это было все…»
На Западе пишут об авторской жестокости в «Тихом Доне». Нет, это не жестокость художника, а приверженность его реализму, ничего не утаивающему и не смягчающему, а вооружающему человека мужеством перед лицом испытаний. Но тут же вдруг из-под задумчиво полуприкрытых век эпического повествователя, из-под его усов блеснет улыбка – и все сразу обольется светом, но от этого грань трагического станет только острее. Как бы много уже ни было сказано и написано о «Тихом Доне», еще больше будет сказано и написано в будущем, потому что источник этот неисчерпаем. Так ёмок, что не только отдает себя, но и непрерывно пополняется полыми водами своего времени. Но и теперь уже отчетливо выявляется та главная идейно-художественная задача, которую ставил себе и столь блистательно исполнил автор «Тихого Дона»: закрепить в художественных образах и картинах историческую закономерность и необходимость народной революции, возглавленной партией Ленина.
