К концу каждой части сдающие один за одним встают и сдают свои буклеты проктору. Если остается время, можно, вернуться к вопросам и быстро проверить ответы. Но лучше этого не делать — иногда можно начать сомневаться и в результате переправить ответ на ошибочный. Первое впечатление всегда вернее.
Первыми обычно заканчивали молодые индусы, они теоретически подготовлены лучше других, потому что учились на английском языке и по американским учебникам. Славяне сдавали буклеты последними, их затрудняло слабое знание английского и слабая подготовка в медицинских институтах. И я был среди славян.
Когда я вышел с экзамена, облегчение тоже не наступило.
Мозг все еще продолжал вспоминать вопросы, на которых ты споткнулся, и анализировать ответы: правильный или неправильный? правильный или неправильный?
Дома Ирина тревожно заглядывала мне в глаза и угощала вкусным обедом. Вяло пережевывая пищу, я рассказывал ей о своих ошибках, она сочувственно слушала. Потом осторожно спросила:
— Но как ты все-таки думаешь, сдал или не сдал?
— Мне кажется… может быть… сдал… но я не уверен.
А уверенным стать можно только когда придет результат — через полтора-два месяца.
Единственное, что нас обоих успокаивало, — это запланированный через месяц наш первый отпуск. Мы купили путевки на поездку по островам Британии. Мечта о предстоящем отдыхе грела нас с Ириной.
Назавтра, придя на работу, я попал прямо на операцию. Френкель вежливо поинтересовался моим впечатлением от экзамена, а резиденты ничего не спросили, только сказали:
— Наконец ты здесь!..
Что ж, я уже делал эти операции, когда они еще, как говорится — под стол пешком ходили. Освоение разных операций требует много времени от хирурга, все достается опытом. И не все операции одинаково даются разным докторам. Как в искусстве есть мастера разных видов исполнения, так и в хирургии есть специалисты разных операций. Все, что делается руками, все индивидуально — может быть ремеслом, но может стать и искусством. И в хирургии тоже много ремесла и ремесленников. Но в отдельных руках и в отдельных операциях хирургия — это искусство особого сложного вида.
И начались обычные будни хирурга: обходы, перевязки, операции. Теперь всего этого стало еще больше, потому что в госпитале лежало много жертв армянского землетрясения. Пока я сдавал экзамен, деятельный Кахановиц сумел организовать полет в Армению на специально зафрахтованном самолете и привез оттуда десятки покалеченных детей. Мне надо было помогать ему.
Все чаще стали поступать к нам русские иммигранты. В тот год их приехало в Нью-Йорк семнадцать тысяч, а в предыдущем было всего пять.
Нью-йоркская организация новых американцев (НАЙАНА) направляла их к нам, зная, что я — единственный русский ортопед, и мне целыми днями приходилось уделять им много внимания и времени — переводить и объяснять. Обстановка американского госпиталя, непонятная им речь — все для них было новое и настораживающее, все вызывало волнение и недоверие.
Некоторые привозили с собой рентгеновские снимки такого плохого качества, что на них ничего нельзя было видеть. У многих были плохие результаты русских операций. Ясно было, что это отражало отсталость и бедность советской хирургии оснащением аппаратурой и инструментами. Я еще помнил, как мне самому бывало там трудно оперировать без достаточного набора инструментов. Но американские доктора просто не представляли себе такой бедности и не переставали спрашивать:
— Владимир, что же это за медицина в России? Как могут хирурги так неграмотно оперировать? Ведь после таких операций пациенты могут их засудить.
— Медицина, конечно, отсталая. Но у них большой недостаток инструментальной техники. А к тому же в России нет закона судить докторов за ошибки.
— Нет такого закона? Ну, это их счастье, — комментировали они.
А русские пациенты от непонимания и страха, не знали — могут ли доверять американским хирургам. Если необходима была операция, они буквально хватали меня за рукава:
— Доктор, миленький, ой!.. Я вас умоляю — не отдавайте меня американцу!.. Ой, делайте операцию сами!.. Ой, я только вам доверяю!..
— Но я не ваш доктор. А ваш американский доктор — прекрасный опытный хирург.
— Ой, доктор, ради бога!.. Ой, я вас умоляю!..
Я обещал, что буду на операции. А обманывать больного — это профессиональный грех. И я все чаще после своей работы ассистировал нашим докторам. Для моей будущей практики это было полезно: если я помогал другим учиться на илизаровских операциях, то на этих операциях я многому учился у других хирургов. Особенно при переделке русских операций — в хирургии это называется «ревизия». А переделывать операции намного сложней, чем делать их в первый раз.
Но скорее бы уже пришел ответ, что я сдал экзамен и могу начинать свою практику…
Однажды Грант спросил меня:
— Владимир, у тебя есть знакомые доктора в Ленинграде?
— В Ленинграде? Конечно, есть. А почему ты спрашиваешь?
— Не сможешь ли ты поехать за меня в Ленинград?
— За тебя? Когда? Для чего? Почему ты сам не хочешь ехать?
— Ехать надо через пять дней. «Варайети клаб» меня просит полететь туда с их президентом. Это один из самых богатых благотворительных клубов. Они хотят сделать пожертвование на больных советских детей. Я им нужен, чтобы помочь выбрать нуждающуюся в их помощи больницу.
— Там все больницы нуждающиеся… Слушай, поезжай сам, это великолепный город.
— Я не могу: один больной решил засудить меня на миллион, и переносить суд уже поздно.
В Америке пациенты вправе подать в суд на своего доктора за ошибки и осложнения в лечении. Хотя две трети судов выигрывают доктора, но в случае проигрыша им приходится платить большие деньги. Для защиты у докторов есть «страховка от ошибок в практике».
Я не стал расспрашивать Гранта, что да как. Его дело. Но предложение было заманчивое. Ленинград я любил, знал там директора института детской ортопедии Владимира Андрианова, моего однокурсника. Реальная возможность помочь институту. К тому же в это время года будут знаменитые ленинградские белые ночи.
Назавтра Грант повез меня в «Варайети клаб», в центре Манхэттена, знакомить с самим президентом. Воображение рисовало стандартную картину: в богатом кабинете сидит в кресле толстый старик с сигарой в зубах, он станет цедить слова, не раскрывая рта. К моему изумлению, в довольно скромном кабинете навстречу мне из-за стола вышел моложавый, приветливый и простой в обращении человек лет пятидесяти.
