Когда стало тихо, мы выбрались наверх. Над деревней стоял черный дым. Я подумал, что мама не умерла, а упала в обмороке, и побежал домой. Там уже были немцы. Наша хата не горела.
Я вбежал в сени и увидел, что мама лежит, как и раньше, на полу мертвая.
Немцы поймали девять партизанских семей, загнали в сарай и подожгли. Я забыл свое горе, когда увидал такой ужас.
Закончив свое страшное дело, немцы уехали.
Люди из лесу начали собираться около нашей хаты. Пришла и моя бабушка с раненой коровой. Обнявшись, мы долго плакали. Теперь у меня из родных и близких осталась одна только бабушка.
Соседи помогли похоронить маму. Говорили, что она умерла от разрыва сердца.
Люди гадали, как жить, что делать, но вдруг опять нагрянули немцы. Один из них подошел к нам и закричал: «Собирайтесь!» И тотчас начали грузить нас и коров на машины. На три машины нас, на четвертую коров. Была здесь и наша корова.
Привезли нас на станцию Грани и высадили на какую-то площадь. Мы просидели двое суток, ели кто что имел. Пока что мы с бабушкой были вместе. Она все больше жалела меня, и я боялся потерять ее. Наших коров куда-то погнали. Мне очень жаль было своей раненой коровы, она брела среди других, опустив голову. Полотенце, которое я привязал к ее рогам, было теперь повязано на шею.
Солнце еще не взошло, как нам приказали погружаться на поезд. Нас повезли на станцию Граево. Там мы прошли медицинский осмотр. Нас водили в баню и впервые дали какого-то супа. После обеда опять погрузили в вагоны. В вагоне было много и других людей, не только из нашей деревни. С остановками мы ехали трое суток.
Привезли нас в город Кенигсберг. Там был лагерь, обнесенный высокой кирпичной стеной с колючей проволокой наверху. Всех загнали за эту стену. Здесь нас начали осматривать немцы, дотрагиваясь до нас не руками, а палочками. Смотрели в глаза, в рот, тыкали в подбородки…
Наш лагерь считался самым плохим. В нем были старики, женщины, дети. Мужчин не было — все они были в партизанах.
Мы не работали, но людей от нас куда-то уводили, и назад они больше не возвращались. Всех съедала «печка-душегубка», которая была за стеной, за железными дверьми.
Все мы ждали страшной смерти в этой печи.
Однажды немец взял у нас четырнадцатилетнего мальчика и повел его к железным дверям. Мальчик изловчился и всадил немцу в грудь нож. Немец упал. Мальчика сейчас же схватили другие немцы.
Потом немцы выгнали нас всех из бараков на площадь и поставили вокруг двух столбов, вкопанных в землю. На столбах была перекладина, а к ней прикреплен железный крюк. Привели мальчика и повесили его ногами на этот крюк. Под ним налили горючего и зажгли. Мальчик кричал, корчился и горел. Люди плакали, со стоном отворачивались, а немцы били тех, кто не смотрел на муки мальчика.
Всю свою жизнь буду помнить я эту смерть.
Не знаю почему, но на следующий день меня перевели в другой лагерь. Здесь было легче: не грозила каждый день страшная смерть. Но это меня мало радовало — я все время думал, что мою бабушку не минет смерть в «печке-душегубке».
Из лагеря нас гоняли на работу. Гоняли и меня. Выходил в семь часов утра, а возвращался в барак около восьми вечера. На обед давали суп с брюквой, а под вечер — сто граммов хлеба с черным кофе.
Моя работа была — чистить паровозы. Однажды я чистил, чистил и захотелось мне покрутить что-нибудь. Вдруг паровоз засипел и двинулся. Я начал хвататься за всякие рычаги и колесики. Паровоз остановился. Меня догнали немцы, давай орать. Я плакал, оправдывался: «Пан, я покрутил случайно, а „цуг и фарен“». Они поверили и ничего мне не сделали, только строго-настрого приказали ничего не трогать.
Видимо, моя ловкость понравилась машинисту, и он однажды взял меня с собой. Приехали мы в Каунас, затем в Вильнюс, а потом поехали дальше, к фронту. Когда остановились в Молодечно, машинист куда-то ушел, и я задал стрекача.
Прибежал в какую-то (забыл, как называли) деревню, черный, грязный, голодный. Попал к одной доброй женщине, которая меня переодела, накормила и уложила спать. Мне так хорошо стало, как будто я попал к своей маме.
В деревне я прожил два месяца. Помогал по хозяйству. Особенно любил ухаживать за коровами. Мне казалось, что это я пасу и чищу нашу раненую коровку.
Наконец дошла до нас радостная весть: немцы отступают. Как прошло это отступление, я даже не помню. Помню только, с какой радостью я увидел первых наших красноармейцев. Я бросился к ним с плачем, хотелось рассказать, что я пережил.
А потом меня потянуло домой. Что там теперь? Кто живет в нашей хате? Может быть, вернулся отец?
Пешком, на подводе, на военной машине — добрался я домой. И что же? Ни деревни, ни нашей хаты не было, даже ни одного человека не видать. Место, где похоронили маму, заросло бурьяном. Там, где сгорело девять партизанских семей, кто-то поставил девять больших крестов. Слезы полились у меня из глаз. Я бродил, как неприкаянный, захотелось есть. Есть было нечего. Мне казалось, что я остался один на всем свете. Что делать? Куда идти?
Я пошел на станцию Грани. Там увидал военный обоз с кухней. Я решил присоединиться к нему. Могу же я что-либо делать, чем-то помогать. Будут прогонять — все равно не уйду.
Но меня не прогнали. И я вместе с нашими войсками опять пошел в Германию. Опять побывал в Каунасе. И опять пришел в Кенигсберг.
Побывал в нашем страшном лагере. Теперь там было тихо, пусто. Я обошел все знакомые уголки. Хотелось плакать, когда я вспомнил, что здесь сожжена моя милая бабушка. Смогли ли удрать те палачи, что сожгли мальчика? Очень хотелось увидеть тех немцев, что обследовали нас палочками.
Петрусь Будневич (1935 г.)
Это было в 1943 году. Я и мои друзья Васька и Колька находились тогда в артиллерийской бригаде, которой командовал полковник Пастух. Бригада занимала оборону, боев на этом участке не было. Мы помогали чистить орудия, протирали снаряды, навинчивали на них колпачки и выполняли всякие другие мелкие работы.
В то время мы стояли в лесу. За нами находились старые линии обороны с траншеями. Однажды мы втроем пошли туда. Около разрушенного сарайчика увидели немецкий мотоцикл с коляской. Подошли и стали рассматривать. Васька говорит:
— Давайте покатаемся.
Предложение Васьки понравилось нам, и мы охотно взялись за дело.
Один из нас забирался в коляску, а двое толкали ее. Поле было неровное, и мотоцикл медленно катился вперед. Но мы были рады и тому, что он хоть двигался. Когда нам надоело заниматься этим, я предложил взять мотоцикл с собой.
Мы притащили мотоцикл в расположение взвода. Старший механик сержант Пичугин осмотрел его и сказал:
