Вторая половина моей жизни пришлась на одну из тех больных эпох человеческой истории, когда мир становится хуже и победы, казавшиеся бесспорными, оказываются недолговечными. В годы моей молодости викторианский оптимизм разумелся сам собой. Тогда думали, что свобода и благоденствие постепенно и естественно распространятся по всей земле, а жестокость, тирания и несправедливость будут занимать все меньше места. Вряд ли кого-нибудь преследовал тогда страх перед большими войнами. Вряд ли кто-либо полагал, что XIX век станет всего лишь краткой интерлюдией между прошлым и будущим варварством. Для тех, кто вырос в той атмосфере, приспособиться к миру настоящего было нелегко. И не только эмоционально, но и интеллектуально. Идеи, казавшиеся истинными, обнаружили свою ложность. Не удалось сохранить некоторые дорого доставшиеся свободы. Другие же свободы, в частности в отношениях между нациями, сделались источником катаклизмов. Потребны новые идеи, новые надежды, новые свободы и новые ограничения свобод, чтобы вызволить мир из его опасного состояния.
Не могу утверждать, что сделанное мною в социальной и политической сферах имеет большую значимость. Сравнительно легко добиться видимых результатов с помощью догматических и ясных писаний типа коммунистического. Но я, со своей стороны, считаю, что человечество не нуждается в чем-либо догматическом и ясном. Точно так же я совершенно не верю в частичные доктрины, которые касаются отдельных аспектов человеческого существования. Одни считают, что все зависит от государственных институтов и что хорошие институты неизбежно принесут в мир вечное благоденствие. Другие убеждены в том, что нужно изменить сердца, а институты власти — дело десятое. Я не могу разделить взгляды ни тех, ни других. Институты формируют характеры, а характеры изменяют институты. Реформы в обеих сферах должны идти рука об руку. И если отдельные индивиды сохранят ту меру инициативности и гибкости, которой они должны обладать, им не грозит быть остриженными под одну гребенку или, другими словами, стать винтиками одной машины. Разнообразие необходимо, несмотря на то, что препятствует всеобщему согласию. Призывать к согласию вообще трудно, особенно в тяжелые времена. Возможно, это станет эффективным только после того, как из трагического опыта будут извлечены горькие уроки.
Мои труды близятся к концу, и пришло время, когда я могу обозреть их как целое. Насколько я преуспел в них и в какой мере потерпел неудачу? Я с детства считал, что призван к решению великих и трудных задач. Почти три четверти века назад, в одиночестве гуляя по Тиргартену под холодным мартовским солнцем, я решил написать две книги: одну абстрактную, которая становилась бы все более конкретной, а вторую — конкретную, которая делалась бы все более абстрактной. Обе должны были увенчаться синтезом, где чистая теория сочеталась бы с практической социальной философией. Если не считать финального синтеза, который все еще ускользает от меня, эти книги я написал. Они были высоко оценены и признаны, они оказали влияние на ход мыслей многих мужчин и женщин. В этом плане я преуспел.
Но в противовес этому достижению я должен поставить два поражения, одно внутреннего свойства, другое — внешнего.
Начну с последнего. Тиргартен превратился в пустыню; Бранденбургские ворота, через которые я ступил в него в тот мартовский день, оказались пограничным столбом, разделившим две враждебные империи, готовящие гибель человечеству. Коммунисты, фашисты и нацисты поочередно бросали вызов всему, что я почитал за благо, и в борьбе с ними сгинуло многое из того, что их оппоненты стремились уберечь. Свобода стала считаться слабостью, а терпимость вынуждена была носить рубище предательства. Старые идеалы признаны бесполезными, и ни одно учение, не характеризующееся жестокостью, не заслуживает признания.
Внутренняя неудача превратила мою душевную жизнь в вечную борьбу. Я начинал свою сознательную жизнь с почти религиозной верой в вечный платоновский мир, где математика сияет совершенной красотой, как последняя песнь Дантова «Рая». Я пришел к выводу, что вечный мир — пошл, а математика — всего лишь искусство облекать одно и то же в разные слова. Я начинал с убеждением, что любовь, свободная и отважная, может победить без борьбы. Кончилось тем, что я поддержал ужасную войну. Так что и тут и там я потерпел поражение.
И все же под грузом этих поражений я ощущаю нечто, что кажется мне свободой. Может быть, я ошибался в понимании теоретической истины, но я не ошибался, веря в ее существование и в то, что мы должны идти к ней. Я ошибался, намечая путь человечества к свободе и счастью, но не ошибался, веря в возможность свободного и счастливого мира и в то, что стоит потратить жизнь на его приближение. Я жил в стремлении к идеалам — личному и общественному. Личный — ценить благородство, ценить красоту, ценить нежность; окрылять трезвые мысли мудростью инстинктивного прозрения. Общественный — видеть перед собой образ общества, которое надлежит построить, где люди развиваются свободно и где ненависть, алчность и зависть умрут, потому что им нечем будет питаться. Вот во что я верю, и мир со всеми его ужасами не поколебал мою веру.
Перевод с английского Т. Казавчинской, Н. Цыркун.
Государственный переворот (франц.).
Гилберт Марри (1866–1957) — английский ученый-классик, известен своими переводами античных трагедий.
Эдвард Грей (1862–1933) — английский государственный деятель.
Артур Хендерсон (1863–1935) — английский государственный деятель, лидер лейбористской партии; лауреат Нобелевской премии мира.
Супруги Сидни (1859–1947) и Беатрис (1858–1943) Уэбб — английские экономисты и историки; Сидни Уэбб — один из организаторов Фабианского общества.
Грэм Уоллес (1858–1932) — английский социолог и политолог, член Фабианского общества.
Лондонская школа экономики — колледж Лондонского университета; основан в 1895 г.
Джеймс Рамсей Макдональд (1866–1937) — английский государственный деятель, основатель и лидер лейбористской партии, с 1920 по 1935 г. неоднократно занимал пост премьер-министра Англии.
Артур Джеймс Бальфур (1848–1930) — премьер-министр Великобритании (1902–1905) от консервативной партии.
