Мы вышли на площадь перед гостиницей и, дождавшись трамвая, сели в него, чтоб доехать до Национальной галереи.
Старый вагончик так неистово трясло, что я, вдруг почувствовав себя отчаянно плохо, наклонилась к Ольге Васильевне:
— Мама, меня укачало, мне так плохо, что я, пожалуй, вернусь в гостиницу… Дай мне ключи.
Мама торопливо достала ключ.
— До чего же ты все-таки слаба! — покачав головой, сказала она, не подозревая о подлинной причине всех моих недомоганий.
Я вылезла на первой же остановке и побрела сквозь жаркую утреннюю суету неаполитанских будней в гостиницу, обливаясь слезами раскаяния, страха и угрызений совести.
Добравшись до нашего номера, я открыла дверь в большую неуютную комнату с истертой плюшевой мебелью девятисотых годов, пахнущую чужими заботами, легла на диван и сразу окунулась в сон как в беспамятство.
Когда я очнулась, солнце уже перешло за полдень. Наших еще не было. Голова моя трещала, во рту пересохло. Я встала у одного из трех высоких арочных окон, выходивших на пристань, и стала смотреть в ослепляющую, смеющуюся белыми гребешками синь залива, над которой дрожал раскаленный воздух.
Подо мной шумела пристань. К пирсам приставали и отчаливали пароходики, грузились и выгружались мешки, ящики, пакеты. Шли на посадку и с причала люди. Одни лениво, другие в спешке, третьи солидно. Я думала обо всем, что произошло, и о том, куда завела меня моя безрассудная жажда приключений. Ох эти «авантюристки из Монте-Карло», скольким из нас вы тогда засорили головы!..
И вот в эту самую минуту судьба дала мне возможность еще раз увидеть эту ярко-синюю рубаху в белый горох. В этот раз Антонио шел не один — два парня держали его под руки, все трое были здорово пьяны и шли, шатаясь от барьера до барьера по длинному пирсу, в конце которого уже ожидал их пароход на Сорренто. Антонио громко выводил хрипловатым голосом:
Миа беллиссима форестьера,
Довэ, довэ, довэ ста?
Я смотрела на эту компанию. «Ну вот, — думалось мне. — Ну вот и все. Теперь-то он уже наверняка не бросится со скалы Трамонтано!» Но какая все же буря непоследовательных порывов одолевает нас в молодости, раскачивая, как молодое дерево, то в одну, то в другую сторону. Я снова плачу не то от счастья, не то от досады, плачу, стоя у окна, глядя, как отчаливает соррентийский «вапоретто», увозя моего незадачливого жениха. Мне кажется, что я еще слышу его: «Довэ, довэ, довэ ста?» Проводив пароходик глазами, пока он не исчезает маленькой точкой, я иду к умывальнику и полными пригоршнями ополаскиваю холодной водой все зареванное лицо, приговаривая: «Ну хватит, дура! Сама все затеяла! Сама и виновата!» Потом вытираюсь перед зеркалом, из которого смотрит на меня опухшая «форестьера». «Ну и хороша! Хоть бы попудриться?» И вдруг я чувствую себя невероятно голодной и… свободной…
Наутро отдохнувшее, бодрое семейство наше уже стояло со всеми вещами перед входом в отель в ожидании автобуса на вокзал. Наши мужчины громко обсуждали новые планы, они уже попросту расстались с Неаполем и с Сорренто, ни секунды не жалея о расставанье, поскольку предстояло еще массу увидеть, пережить и сделать. Ольга Васильевна была рада, что прошла моя «тошнота от качки» и что я больше не внушаю ей тревог. А я смотрела на залив, где чуть обозначались контуры Сорренто, и мне казалось, что прошел месяц со вчерашнего дня, все растаяло, как дымок над Везувием. Но время от времени перед глазами возникал угол стены под пансионом «Минерва», и тогда становилось будто пасмурно.
Прощай, Минерва, призрак трезвый.
Богиня мудрости, прощай,
Хоть надо мной, москвичкой резвой,
Ты подшутила невзначай.
Но на божественные шутки
Сердиться, право, ни к чему.
Они, наперекор рассудку,
Полезны сердцу и уму.
Ровно через год, в августе, рано поутру я бежала по росяной траве к реке купаться. Река — Волхов, трава — на лугу перед стенами Антониева монастыря, на мне цветастый сарафан и кисейная кофточка с пышным рукавом. Босиком по росе холодновато, но хорошо.
Наши еще спят. Мы живем в школьных классах, где нас поместили на время летних каникул. Парты все сдвинуты в сторону, между ними проходы. В комнатах по стенам стоят подрамники с белыми холстами, уже висят новые работы Петра Петровича. «Новгородский детинец» со звонницей на высоком берегу и с собором Софии. Рыбачьи парусники выставили друг из-за друга грубо, но красиво вырубленные носы. Живопись смелая, сильная, резкая и очень русская. «Монастырь Антоний Римлянин», белый и строгий, с круглыми башнями под зелеными куполами, на которых сидят голуби. «Кремлевская стена», вся розовая на фоне кучевых облаков, и опять рыбаки в парусниках на берегу, наши строгие русские рыбачки в белых косынках, и шалашик на плоту возле пристани, и холодок в воздухе. «София Новгородская», восемь сотен лет вздымающая кверху прямые стены с золотым шлемом куполов посреди четырех — серых…
Петр Петрович после года в Европе, после Рима, Парижа, Лондона, с волнением и гордостью всю свою творческую силу перенес домой, в Россию. Это лето он работает здесь, под Новгородом Великим, живя в Антониевом монастыре; мы с ним, конечно, как всегда, только с ним и возле него…
Я добегаю до ракитника, на остывшем песке скидываю одежду и с размаху бросаюсь в воду. Ух какая холодная, вокруг моей теплой кожи закипает пузырьками вода… Больше нет мочи, как ожог… Вылезаю, быстро обтираюсь, быстро одеваюсь, ситцевый сарафан и кисейная кофта кажутся такими теплыми, словно лежали на печи. Медленно поднимаюсь по откосу, и роса на траве словно бы потеплела.
У стены монастыря в нише стоит за решеткой камень. По преданию, на нем «приплыл» сюда на Ильмень-озеро и на Волхов святой Антоний Римлянин, в честь которого и был основан монастырь. Камень большой, серый. Каждый раз, видя его, я вспоминаю парня в красном шейном платке, стоящего на таком же камне под соррентийской луной, вспоминаю столяра Антонио, названного в честь Антония Римлянина, добравшегося сюда сказочными дорогами романтики веков.
Это маленькое, но необычайное происшествие имело место, когда еще была жива последняя из Суриковых, моя семидесятисемилетняя тетка Елена Васильевна. К тому же времени она уже стала сутулой, грузной женщиной, с отечным, желтоватым лицом.
Очки с толстыми стеклами придавали этому лицу некоторую угрюмость ученого человека. Ее и в самом деле можно было считать ученой: пятьдесят лет она блестяще преподавала историю в средних школах.
