Начальник тюрьмы нажал кнопку. Вошел тот же военный. Ему приказано меня проводить. Как и куда мы шли — не помню. Вдруг сердце провалилось. Вижу стоит мама у какого-то прилавка и собирает вещи в узелок. Я — к ней: «Ма-а-ма!!!» Она взглянула, и на лице ее появился ужас: «Что ты здесь делаешь?» Господи, она ничего не знала. Они не предупредили ее! Она подумала, что меня посадили. «Мамочка, — обнимаю ее, плачу, — я пришла за тобой!» Она не поняла. Тихо сказала: «Меня куда-то переводят». Я хватаю узелок, хватаю маму и тащу к выходу: «Тебя никуда не переводят. Мы едем домой!» Она держит меня за руку и покорно идет. Покорно идет на свободу.
Лиля бежит за такси. Мы с мамой выходим на улицу. Она озирается. Вдруг ко мне: «Папа сидит?» Я в отчаянии. Я обо всем писала, посылала фотографии. Но даже после всех этих доказательств, даже после того, что она уже однажды видела папу, ее не покидает навязчивая идея об его аресте. Как же упорно и настойчиво они внушали ей эту мысль во время следствия! Говорю, как ребенку: «С папой все в порядке. Он у Анечки в Израиле». Я не знаю, верит она или нет. Подъезжает такси. Мы едем.
Мама в дороге молчит и неотрывно смотрит в окно. Я понимаю. Три года она не видела ничего, кроме глухих стен. Я стараюсь об этом не думать. Приехали. У нас уже накрыт стол. «Я ничего не буду», — говорит мама и запихивает котлету в рот. Мы с Лилькой смотрим ей в рот, как будто она фокусник. Я счастлива. Мама со мной. Она свободна. Она ест!
На следующий день мы уезжаем. На вокзале я нервничаю. Не за себя. За Гарри. После разговора с Новиковым я Гарри не звонила. Зачем звонить, если телефон прослушивается. Мама в купе. Я хожу по платформе. Вижу — идет. И рядом с ним какой-то мужчина. Они идут и оживленно беседуют. Я мельком взглядываю на мужчину. Он мне незнаком. Подбегаю к Гарри и быстро тараторю: «Меня предупредили из КГБ, чтобы я с вами не встречалась. За вами следят». Он на секунду, на одну секунду меняется в лице, потом лицо его принимает обычное, спокойное выражение и он говорит: «Раз уж я здесь, я повидаюсь с вашей мамой». И пошел в купе. Посидел минуты три. С мамой особо не разговоришься. И ушел.
Уже много-много лет спустя я встретила его в Лондоне. Говорили, вспоминали. Вдруг он хитро улыбнулся и спросил: «Ну, а мужчину, с которым я был на вокзале, вы тогда узнали?» Я удивленно посмотрела на него: «Насколько я помню, он был мне не знаком». Гарри засмеялся: «Это же был Андрей Дмитриевич Сахаров!» Вот это сюрприз. Ну, конечно же, я не могла узнать его. Портретов его не печатали и потихоньку предавали забвению.
Вот тогда-то, в Лондоне, мне стало понятно, почему я «получала» маму с такими осложнениями. Ведь сразу после суда я позвонила Гарри! А Гарри был связан с Сахаровым. Я оказалась «пристегнутой» к ним, сама об этом не подозревая.
В 1978 году, в апреле месяце, поезд увозил нас с мамой в Ленинград. Мы ехали в обычном четырехместном купе, мама спала, а я прислушивалась к ее дыханию. Приехали. На вокзале нас встречала Галя, мамина сестра. Сели в такси, заехали на минутку к бабушке. Бабушка уже не вставала. Горе подкосило ее окончательно. Мама была усталая и безучастная. Бабушка плакала, а мама смотрела на нее молча. Минут через десять мы поехали на Таврическую.
Первые дни мама в основном лежала. Но мне удавалось вывести ее на несколько минут на улицу. Примерно через неделю от прогулок она категорически отказалась. Кушала мало. Когда Андрюша приходил со школы, он садился в бабушкиной комнате и делал уроки. Я слышала, как они вместе решают задачи по арифметике. Я написала папе и Анечке восторженное письмо. Ночью я спала в одной комнате с мамой и, глядя на нее, думала, что все наши несчастья позади.
О своем заключении мама не говорила, а я не спрашивала. Но однажды она вдруг спросила меня: «Почему ты не прислала мне варежки?» «Какие варежки?» обалдела я. «Я ж тебе писала из Казани. Там была женщина. Она выходила гулять. Было холодно. Я сказала — моя дочь пришлет варежки. Я написала тебе», — мама говорила медленно, с трудом подбирая слова и как-то несинхронно со звуком шевеля губами. Я вспомнила, как адвокат прочел мне выдержку из медицинского обследования, проведенного над моей мамой в институте судебно-медицинской экспертизы им. Сербского в Москве. Еще во время следствия. Там, на какой-то заданный ей вопрос, она ответила: «Мне тяжело думать. Мысли ходят в голове очень медленно». По тому напряжению, которое появлялось на ее лице во время разговора, я начала понимать, что это значит.
«Мамочка, я не получала от тебя писем. Ни одного». И я подумала, с каким нетерпением я ждала от мамы хоть какой-нибудь весточки. Мама продолжала спокойно: «Значит они не отослали письмо». Пауза. «А я тогда на тебя обиделась». Господи, помоги мне это вынести! Господи! Сколько еще раз моя мама была обижена на меня? На меня?! «Мамочка, — как можно спокойнее сказала я, — ну как ты могла подумать, что я не пришлю тебе варежки, если ты просишь об этом?» Мама секунду помолчала и сказала: «Да». Я так и не поняла, что она хотела сказать, но переспрашивать не стала.
В другой раз, разбирая ее немудреный узелок, я нашла фотографию, что посылала в Казань маме — папа вместе с Анечкой в Израиле. «Ты видишь, как папа хорошо выглядит?» — сказала я, протягивая ей фотографию. «Где папа?» спросила мама. «Вот же, вот — с Анечкой!» И мама вдруг: «Я думала, он сидит». Мне стало нехорошо. «Ты что, не верила мне, когда я тебе сказала, что с папой все в порядке?!» — я схватила ее за плечи и заглянула в глаза. Мама спокойно, монотонно ответила: «Не верила. Думала — сидит». Я затрясла ее за плечи: «Но теперь-то, теперь ты веришь мне?!» «Да», — снова ответила мама.
После таких разговоров я чувствовала себя разбитой, как будто меня били палками. Но и таких разговоров было очень мало. В основном, мама молчала. Помню еще, что сидели мы вместе с ней на кровати, и я показывала фотографии из Израиля, полученные за эти три года. Вдруг мама своим отрешенным голосом произнесла: «Меня нянька била ключами в Казани». «За что?!» — воскликнула я, как будто существовала на свете причина, по которой дозволено бить человека ключами! «Я пролила суп. У меня руки дрожали», — сказала мама и погрузилась в глубокое, какое-то далекое от меня молчание. У меня отпала охота показывать фотографии. Пальмы и арбузы были так же далеки от нее, как далек и непонятен был для меня мир, в котором она жила эти три года и воспоминания о котором медленно проплывали в ее памяти. Ее сознание продолжало жить за той, второй, дверью.
Резкое ухудшение наступило внезапно. Ночью я проснулась от громкого шепота. Мама бредила. Но бред этот был жутким. Она отвечала на вопросы. Для нее продолжалось следствие. «Нет, я не знаю этого человека», — донеслось до меня. «Не помню… Да, квартира у меня очень хорошая… Его зовут Гриша… Не помню… Не была… Нет… Да, я люблю его… Андрей… Не знаю…» Все ответы были четкими с длинными паузами, как будто в это время она слушала вопрос. Я покрылась холодным потом. Накрылась одеялом, чтобы ничего не слышать. Не помогает. Не выдержала — ушла в другую комнату.
