Я говорю: «Ну?!»
— А у меня, — говорит Симонов, — «От ветров и водки хрипли наши глотки». Так что, пожалуйста, если Вы хотите петь стихи Симонова, пойте мои стихи, а не то, что Вам эта конъюнктурная редактура направит!
С тех пор я стал петь, как сказал поэт. Поэтому моя «Песенка военных корреспондентов» так отличается от других ее исполнителей.
Роберт Рождественский (1932–1994)
Однажды Оскар Борисович Фельцман и Роберт Иванович Рождественский пригласили меня спеть на авторском вечере композитора в Колонном зале Дома Союзов их песни, среди которых одна была новая. Песня была непростая. Я сразу понял, что это их сочинение — политически опасное… Оскар перед исполнением испуганно говорил: «Роберт, нельзя… Нас посадят сразу после выступления!» На что Роберт отвечал: «Мы не дураки! Мы все сделаем». Имея в виду, что решит со мною, как выйти из положения: чтобы и спеть то, что хочется, и в тюрьму не сесть. Стихи звучали так: «Маменькины туфельки, бабушкины пряники. Полстраны — преступники. Полстраны — охранники… Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится. Полстраны уже сидит. Полстраны — готовится». Это были стихи Роберта в 1973 году. Я, когда их услышал, сказал: «Ой, что это?»
— Старик, не волнуйся! После каждого такого запева будут идти слова: «Это было, было, было…» Поэтому все вместе будет это выглядеть так: «Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится (Кобзон начинает петь). Полстраны уже сидит, Полстраны готовится. Это было, было, было…» И все будет в порядке, — закончил Роберт.
Но я их все равно обхитрил. И в конце, когда пел «Это было, было, было…», я с Силантьевым и оркестром сделал такую чисто смысловую штучку: «Это было, было, было… было. Это было, было, это было?…» Т. е. в конце поставил вопрос. И пускай теперь думают: «Это было? Или это есть?»
…С Робертом меня связывала большая дружба. Я так любил этого человека. И мы так понимали друг друга, что потом, после этой перестройки, когда ломали судьбы, ломали людей, ломали психику и принципы, он написал свои самые чистые, самые исповедальные стихи и несколько стихотворений посвятил мне.
…Есть что-то мистическое, связанное с Рождественским. Рождественского мы похоронили на кладбище в Переделкино… Он тяжело болел, и его неудачно оперировали во Франции. Горбачев отнесся сочувственно к судьбе и болезни Роберта — выделил средства на его лечение в Париже. Но, к огромному сожалению, именно там его очень неудачно прооперировали. Плюс ко всему у него была язва, которая мучила его много лет.
А он очень любил курить. Я часто приезжал к нему в Переделкино. (В 1976 году я приобрел дачу в Баковке. Это, можно сказать, то же самое Переделкино.) Мы дружили так, что могли приехать друг к другу в любое время дня и ночи, чтобы обговорить, что наболело, да и просто пообщаться.
И вот, каждый раз, когда я поднимался к нему в кабинет, он говорил мне: «Оська, закури!» Я закуривал. И отдавал ему. Это была у нас наработанная схема: «Как только придет Алка (Алла Борисовна Киреева — жена Роберта) — ты сразу заберешь сигарету, чтобы она не поняла, что я курю…» Курить ему было нельзя, и жена всячески следила, чтобы он соблюдал это предписание врачей. Но я знал, что, к огромному сожалению, мой друг, наш Роберт, безнадежен, и не хотел лишать его этой последней для него радости.
Когда Роберта не стало, когда его похоронили, я как-то в расстроенных чувствах закурил сразу две сигареты. Одну положил на каменный край памятника, а вторую стал курить со словами: «Давай покурим, Роба!» Я курил, не обращая внимания на вторую, зажженную «для Роберта», сигарету. И вдруг с удивлением для себя отметил, что она курится. Лежит сигарета, никто ею не затягивается, но она курится. И докурилась так до фильтра. Это была какая-то мистика, Я сказал тогда «Ал, смотри! Робка выкурил всю сигарету». Она отнеслась к этому так недоверчиво, что даже подумала: «Говорит, как сумасшедший…»
После этого обязательно два раза в год (в день рождения и в день его смерти) мы стали появляться на кладбище, и каждый раз я стал закуривать сразу две сигареты и одну из них класть Робке. И не было еще случая, чтобы это мистическое явление не повторялось: каждый раз сигарета не гасла и выкуривалась до конца. Даже Алла стала смотреть на это по-другому и однажды сказала нашим общим друзьям: «Иосиф ходит на могилу курить… с Робкой». Друзья переглянулись: «Как это?»
— А вот так…
И мы все вместе пошли к нему на могилу. Я закурил сразу две сигареты, а дальше — случилось то, что было всегда.
Тогда мне предложили отойти от могилы и снова закурить сразу две сигареты, и одну из них куда-нибудь положить: сигарета тут же погасла…
Я не мистик и не религиозный, но, тем не менее, факт остается фактом!
Ребята, наши первые космонавты, с которыми я дружил, жили еще в Чкаловской. Мы встречались довольно часто. Я ездил к ним. Они, случалось, приезжали ко мне. Запомнилась встреча весной 68-го «Университет культуры». Ее вел Гагарин. После встречи всех попросили наверх, на фуршет. И тут Герман Титов (мы с ним особенно близко дружили) вдруг предлагает: «Поехали, покажу тебе, как я здорово гараж себе оборудовал, точнее, погреб в гараже…» Приезжаем. Действительно, все очень толково сделано: гараж, а под ним погреб, на полках чего только нет: собственная консервация в банках, варенья, овощи и даже вино. Ну мы, конечно, с ним выпили. Это было можно, потому что я был не за рулем, был на служебной машине, а он оставался — ехать ему никуда не надо было.
Выпили. Только Герман сказал: «Мне много нельзя. У меня завтра — полет». На следующий день созваниваемся. Он говорит: «Ты что делаешь? Может, пойдем куда-нибудь поужинаем?» Я говорю: «Давай приезжай! Пойдем». А сам чувствую, что у него настроение очень плохое. Спрашиваю, когда встретились: «Что случилось, Герман?» А он: «Да-а-а… Юра отстранил меня от полета». «За что?» — спрашиваю.
— Да за вчерашнее… Говорит: «Ты, наверное, с Кобзоном „квасил“ всю ночь…»
— Ну, во-первых, мы не пили с тобой так, чтобы можно было сказать, что «квасили».
— Да я ему говорил. Говорил, что комиссию перед вылетом прошел… Что ты еще хочешь от меня? «Ничего, — говорит, — но я тебе сказал „нет“, значит — нет, чтобы знал в следующий раз, как надо себя вести перед полетом…»
В общем, они поругались. Гагарина, видно, задело, что мы не пошли на его фуршет. Герман был жутко расстроен этим отстранением.
…Ночью я уехал на гастроли. Там — сообщение: погиб Гагарин. Я прервал гастроли и вылетел на похороны Гагарина и погибшего с ним в одном самолете пилота-инструктора Серегина. Прощание с ними было в ЦДСА. Там встретил Германа; «Вот, видишь, как бывает, — вздохнул Герман. — Он как чувствовал, что со мной может что-то случиться в тренировочном полете… Полетел сам. И вот… я есть, а его нет… Не меня, а его надо было оберегать. Он все-таки был первым…»
