Он осматривается в комнате. У нее необычный вид. Пусто на комоде и столе, у окна раскрытый чемодан. Беспорядочно загромождены стулья. Он уезжает завтра. Что останется ему от этих двух недель?
Задумывается и вспоминает. Чудесно было море – в ясные, лучезарные утра и вечером, пылая огнем заката. Что обещало оно ему тогда? Кто эта женщина, бродившая с ним у моря, так скоро отдавшая ему свою любовь?
Ему неприятно это воспоминание. Почему так печально и нелепо все вышло? Ведь она казалась ему обольстительной и он ее хотел, он ее хотел. Море ли обмануло – или любовь, обманывающая всегда?
Он встает и начинает ходить по комнате. Душно. Открыть хотя бы окна в сад.
Подойдя к окну, он остановился. Темная ночь». Через стекло ничего не видно. Чтоб лучше разглядеть, он приложил лоб к раме. Тихо хрустнуло что-то в стекле. Вот смутно выступили в темноте тяжелые очертания – сплошные и черные. Это деревья в саду. Но поверх них вырисовывалось еще что-то другое. Что это? Вдруг с удивлением он понял — это его щека и подбородок, отразившиеся в стекле. Щека показалась длинной и странной. Он втянул ее в себя, — получилась впадина. Оттопырил языком, – образовался странный нарост. Как это все непонятно. Это — он, его тело и лицо. Хотелось потрогать самого себя руками.
Отошел от окна. Вспомнил, как тогда, в тот единственный вечер, лежа с Клавдией на постели, он шутливо, спрашивал, целуя ее тело: «Это ты, и это тоже — ты?» Она сладострастно вытягивалась под поцелуями. Ей нравилось быть телом.
Потом стал вспоминать ее поцелуи. У нее влажные губы. Ему стало вдруг неприятно. Представилось, что во рту ее слюна. Он сплюнул в сад.
Его захватывает лихорадка. По-видимому, он просто болен. Но почему же, почему же все это так вышло? Почему обманывает его любовь? Может быть, потому, что он любит другую?
Да, как прежде он думает о ней. От этого не исцелило его море. Как прежде властвует над ним неотразимый образ, мучительная и сладостная мечта.
Ему холодно. Он захлопывает окно. У него лихорадка.
Садится в кресло. Запрокинув голову, закрывает глаза. Перед глазами ходят желтые и фиолетовые круги…
Может быть, это хорошо, что она для него далека и недоступна? Что было бы, если бы, как Клавдия, отдалась она ему? В чем можно быть уверенным?
И вот опять она, единственная, перед ним. Тонкие, высоко изогнутые брови, прямой, гордый нос, прихотливо улыбающиеся губы. Пышно взбиты золотые волосы, точно высоко вздутый шлем. В линиях грудей – исступленная стремительность. Нежные, теплые, мягкие руки открыты до локтей.
Она здесь, она с ним. Больше ничего не надо. Он счастлив, что она с ним.
– Как теплы твои руки, – говорит он, – обвей их вокруг моей шеи. Где ты была так долго? Мне холодно, я болен. Я тосковал о тебе.
Смутно слышит он, что вблизи шумит море. Долго смотрит он в ее синие глаза.
Мы выходили из театра.
– Что это, снег?.. — Валентина Львовна прищурилась и подняла лицо. Шел мелкий, пушистый, серебрящийся снег. Ночь казалась сыровато-синей.
Из нескольких смежных входов театра тяжело выкатывалась черная, закутанная, медленная толпа. Прилежащий тротуар запружен ею. Как многие идут по двое: муж и жена, любовники. И мы рядом, под руку. Это тайно сближает и нас.
– Подержите, пожалуйста, на минутку… — Валентина Львовна передает мне портмоне и платок. Освободив таким образом руки, останавливается на портале театра и надевает, старательно застегивает перчатки.
Затем я опять беру ее под руку.
Вам очень идет этот капор. Сейчас в темноте он кажется почти белым. Сегодня вы особенно хороша.
Я уже две недели ухаживаю за Валентиной. С первой же нашей встречи у общих знакомых, где она была вместе с мужем, что-то установилось между нами. Завлекающая какая-то игра, острая и пряная. Валентина красива, это все говорят и мне самому это кажется. Сегодняшний вечер должен многое решить.
Длинными рядом выстроились извозчики. Ближайшие суетливо поднялись над своими пролетками, наперерыв предлагают услуги, что-то вперебой кричат. Те, что вдали, еще неподвижны, плотно осели на козлах, скорчились, запрятались в кожухи: может быть, спят. У трамвайной остановки, чернея, сгущается толпа.
– Поедем? — спрашиваю я Валентину, останавливаясь около извозчика. Тот уже прихлестывает лошадь.
Валентина хочет, однако, еще немного пройтись. Чудесная ночь. И что снег идет — приятно. Только не так быстро надо идти. Говорит она это с кокетливо-капризным видом.
Я теснее беру ее под руку, и мы медленно подвигаемся к широкому, запятнанному разноцветными бликами, снежно-искрящемуся тротуару. Валентина выше меня, и идти мне с нею очень удобно. Говорим о театре, об общих знакомых, потом о любви. Я часто вглядываюсь в нее сбоку. В ней странное сочетание томной лености, проникающей всю ее крупную, красивую фигуру, – с мелкими, грациозными жестами и оживленной игрой лица. Иногда что-то искусственно-деланное, слегка лживое чувствуется в этом оживлении. Конечно, это все та же привычная, полусознательная игра, которая ей так свойственна, которая опутала все наше знакомство, невольно передаваясь и мне.
– Любовь? — звонко смеется Валентина. — Что это вы все говорите о любви? По-моему вы сентиментальны! Я ведь знаете, не признаю этой вашей любви. И без нее можно все взять от жизни. Лишнее только беспокойство и осложнение.
– Да, но без любви могут ли отношения быть сколько-нибудь захватывающими и интересными? Не сузится ли тогда все до крайности? Впрочем, иногда вы правы: часто любовь только условный термин, без которого люди искренние могли бы обойтись.
– Вы находите меня лживой? — через несколько шагов удивленно опять перебивает она меня. — Неужели? И это вам не нравится? А мне все кажется, я слишком простодушна. Это неудобно для замужней.
На перекрестке я останавливаюсь и опять предлагаю ехать. Валентина согласна, но сейчас же добавляет: домой. Я вижу из этого: она угадывает мои невысказанные намерения; значит, о том же думает, что и я.
– Почему домой? Рано… — Я многозначительно сжимаю ее локоть. – Пойдемте куда-нибудь, Валентина.
Она делает удивленные глаза и даже повертывается ко мне с непонимающим видом.
Куда же это мы можем поехать? Ночью? Что это с вами?
Я не верю ее удивлению. Хочется ей сказать, чтобы она оставила притворство. Но чувствую, этого нельзя: надо самому, как она, играть и притворяться.
– Валентина, не мучьте меня. Ведь вы же понимаете, это должно быть. Мы не дети с вами. Столько раз, так жадно я уже об этом думал. Вы должны быть моей.
