…– Я никогда не подозревал, – рассказывал Михаил Михайлович, чуточку смущенно улыбаясь, будто он виноват в чем-то перед отцом. – Никогда не думал, что отец столько читал по философии. Сам-то я всю жизнь этим только и занимался. Любимый мой философ Гегель. А ему-то зачем вся эта премудрость? Я их никогда не видел у него на столе. Не поверил, когда он начал цитировать оттуда целыми кусками. Это когда ж он все это читал? Небось до войны еще2, а помнил – слово в слово!
Память у него была чертячья! Держал в голове всех хуторных и станичных казаков и казачек, имена, прозвища, лица. Две-три фразы – и образ готов. И враз картина вспыхивает перед глазами – и курень, и подворье, и какие там наличники. Это было ни на что не похоже. Емко, ярко. Какая-то новая проза. «Эх, – как-то вырвалось у него, – сейчас бы я написал «Тихий Дон»!» Может, и хорошо, что он не учился в университетах, а говорил и писал как простые наши станичные казаки – образной, меткой народной прозой3. В последние годы, мне кажется, отец был бы не против, если бы я записал его на магнитофон, хотя до этого всем запрещал, но чересчур долго я собирался, то одно, то другое, так и не успел, чего не могу себе простить. В общем-то я хорошо запомнил все наши с ним беседы, но часто воспроизвести его речь в точности не в состоянии. Он как-то по-особенному говорил…
Не будем гадать, каким виделся Шолохову новый «Тихий Дон» из поднебесной сини, с высоты прожитых лет, и в каком новом свете он показал бы непримиримую вражду красных и белых и между ними – мечущийся народ, – так же беспощадно смело или чуть отстранившись от злобы дня в милосердии мудрости?..
Гениальный ученик Льва Толстого в молодости, он, слава богу, не последовал примеру учителя на старости лет…
Хоть и правил Шолохов «Тихий Дон» практически всю свою жизнь, до двух редакций дело все-таки не дошло.
Не терпел разночтений. А главное, хорошо, что успел объяснить, почему так немилосердно жег черновики. «Будут потом, – выговаривал он Кириллу Потапову, запасавшемуся впрок шолоховскими автографами, – копаться в них буквоеды: почему я зачеркнул то или иное слово и написал другое!»
Самая значительная редакция «Тихого Дона» 1953 года явилась на свет божий, как бы это помягче сказать? – как факт насильственного коллективного творчества обманутого писателя и навалившейся на него власти.
И дело здесь вовсе не в своеволии мелкого партийного винтика Кирилла Потапова, переписавшего в 1951 году «Тихий Дон» на свой убогий лад суконным языком газеты «Правда».
Стоявшие всегда на стреме силы быстрого реагирования агитпропа вмиг учуяли новую конъюнктуру – теперь нечего опасаться: Сталин не станет защищать «Тихий Дон» и его автора, как прежде. Существует несколько версий о ссоре Сталина и Шолохова в послевоенные годы: обиделся ли вождь на то, что не увидел себя главным героем народной книги о русском солдате «Они сражались за Родину», или рассердился на письмо Шолохова 1950 года, в каком его, Сталина, спасшего в 1939 году «Тихий Дон» от фадеевского разгрома, а в 1920 году от изъятия из продажи, писатель ставил в угол? Не исключено, что Хозяин на сей раз мог дать почувствовать строптивцу, каково будет, если он не станет сдерживать своих сторожевых собак…
Вновь привлеченный, вернее – восстановленный в своих прежних правах редактор Юрий Лукин хотя и выправлял «Тихий Дон» по прежним добротным изданиям 1941 года и почти идентичным этому – 1945-го и 1946 годов – увы, не одного выплеснутого ребенка оставил за бортом. И, надо думать, вовсе не из-за ученой рассеянности.
В 1953 году по воле сил, грозно нависавших над Кириллом Потаповым, из романа исчезло имя Филиппа Кузьмича Миронова – печальной памяти Командарма-2, жертвы свердловского расказачивания. Но, удивительное дело, как бы вместо него тихой сапой вошло в роман новое действующее лицо – сам Свердлов!
Свердлова в конце концов из романа изгнали. А о Миронове сделали вид, что забыли…
И пришлось потом казаку Прийме, как видно из докладной его записки, ломиться в давно открытую дверь, доказывать, что имя Миронова позволительно восстановить, так как бессудно пристреленный в Бутырской тюрьме во время прогулки инспектор кавалерии РККА реабилитирован в 1961-м или, как утверждает Рой Медведев в журнале «Дон» (1988, № 12), в 1960 году – решением военной коллегии Верховного суда СССР.
Странная логика: до реабилитации, в довоенных изданиях, имя Миронова свободно упоминалось, а после реабилитации на целых двадцать лет было запрещено, появившись только в 1980 году.
Так чья цензура была страшнее – сталинская или хрущевско-брежневская?
После провала грубого партийного нажима на писателя руками послушного «правдиста» Кирилла Потапова агитпроповцы решили несколько изменить стратегию и тактику и действовать исподтишка. Так от издания к изданию по крупицам вытравлялся из романа исторический фон. Изъят был или упрятан от внимательных читательских глаз Сырцов, как в свое время завален был в углу шинелями, чтобы не попался на глаза казакам-гундоровцам, пришедшим в подтелковский ВРК проверить, какие тут заседают казаки – свои или ростовские…
Выпали из романа – Сталин и Троцкий. Последнего, выведенного в качестве эпизодического персонажа романа – беглеца с красноармейского митинга на станции Чертково – упразднили еще в 1935 году. И только благодаря героическим усилиям Приймы, этот эпизодический, но колоритный персонаж «Тихого Дона» занял историей и писателем законно отведенное ему место.
Из докладных записок видно, что Прийма добровольно, не по принуждению, как умел и как мог, помогал Шолохову восстанавливать «Тихий Дон». Но, к сожалению, даже дюжему таманскому казаку не хватило сил и возможностей довести начатую работу до конца – сверить изрядно подпорченный редакторами роман не только по «Октябрю», но и по «Новому миру», где печаталась вся четвертая книга, до самого последнего времени казавшаяся самой благополучной. Проделай таманец (так ласково именовал своего добровольного помощника Михаил Александрович) подобную работу по «Новому миру» или по изданию «Тихого Дона» 1941 года, какое, боясь гнева Хозяина, тогда не трогали, он увидел бы, что выброс бегства Троцкого с митинга – сущий пустяк в сравнении с последующим конъюнктурным изъятием важнейшего концептуального пласта романа, возникающего в яростном столкновении планов Троцкого и Сталина; без этого пласта невольно сужались стратегические горизонты романа, а гениально описанные станичные и хуторские баталии не поднимали действие (конечно, в данном случае) выше районно-областного летописания. Истребление исторического фона – продолжалось…
