С голоду я не умираю, поэтому к Алексею Герману, например, если пригласит, буду ездить на свои деньги и возьму отпуск в театре. Я же не идиот, я понимаю, где мне приходится сниматься, и я — хочу или не хочу — сам режиссирую на площадке и даже хочу снять фильм. Но не потому, что считаю себя режиссером. Просто надоело. Да, картина может быть дерьмо, но ведь я работаю, я стараюсь — это не то что на секундочку зашел. Другой вопрос — что получается. В кино актер, к сожалению, ни за что не отвечает. Хотя нет, в случае провала зритель обвиняет не режиссера, а актера. А в театре — совсем другое дело. В театре спрашивай с меня. Меня там никто не монтирует, и я отвечаю за каждую минуту пребывания на сцене, даже под пыткой…
Актер всегда должен быть в тонусе, актер должен играть. Играть во что бы то ни стало, иногда даже через силу, в каком-нибудь дерьмовом кино… Попробуй год прожить без тренажа — это конец, это потеря профессии… Вот я люблю эти черные джинсы, я из них не вылезаю, мне в них удобно, я знаю каждое пятнышко. А у меня есть брюки, которые я надеваю раз в год. Так и с ролями. Наши более или менее хорошие режиссеры ищут западных контрактов, а это значит, что у них будут сниматься западные актеры, нам же достанутся в лучшем случае вторые, третьи роли. Но я играл с Франко Неро, играл на равных… Я не верю, что наши актеры хуже тех, западных. Просто мы совсем в другой ситуации. Все мы… И в этой нашей ситуации ни для кого исключений нет. А наиболее одаренные, те, которых «все хотят», беззащитны так же, как и начинающие артисты. Всеобщее недовольство рождает в конце концов всеобщее удовлетворение. Оно же — равнодушие или высокомерие. В результате мы все оказались квиты, пропустив момент, когда вместо наших лучших артистов на сцену вышли Игроки. Апофеоз банкротства — «звездный» спектакль того же названия во МХАТе. Трагикомизм этой постановки состоит — помимо прочего — в неожиданной подмене профессионального существования. Признанные мастера театра подают свои реплики, как эстрадные репризы, окончательно, кажется, освободившись от чувства партнерства и «отдыхая» в паузах, пока работают другие, а эстрадный маэстро Хазанов, смирив естественное для себя премьерство, пытается овладеть навыками ансамбля.
Вы никогда не замечали того, как интересно наблюдать за животными? Хотя бы даже в телепередаче. Вот лев лежит и не двигается. Вокруг копошится его потенциальная добыча. Но он спокоен. Он сейчас не голоден и потому никого не трогает. Это первый план. И сыграть его чудовищно сложно. А смотреть на то, как артист глубокомысленно выдавливает из себя подтекст. не знаю, — эти хитрости нам известны. Ведь сколько лет мы были вынуждены через шестнадцатый план донести со сцены нечто, произнося какую-нибудь самую обыденную фразу, чтобы до зрителя дошло, что именно я имею в виду. Нельзя было просто спеть: «Вихри враждебные веют над нами». Хотел я того или не хотел, но я должен был обкакать эти «вихри». Так, чтобы, с одной стороны, все было «тонко», а с другой стороны — всем понятно. Теперь этого от нас уже не требуется, но азы актерской профессии профанированы, утрачены, рассеялись в тумане давным-давно.
Сергей Соловьев пригласил меня сниматься в картине «Дом под звездным небом» на эпизод, где я играю в чудовищном гриме алкаша. Тот со своим напарником на аэродроме ворует баки от самолетов и продает дачникам для душа. Ma-аленькая такая сценка: приношу этот бак, а Ульянов его покупает. «Так это же, — говорит, — от бомбардировщика!» — «Ну и что, что от бомбардировщика?!» Вот такусенький эпизодик. И все.
Я пришел, сняли. А через неделю — звонок. Сергей Александрович говорит: «Понимаешь, Саша, так получилось — мы посмотрели материал, забавно! А у меня по сценарию персонаж, которого играет Ульянов, умирает. Вы вроде так хорошо с ним разговаривали — тебе необходимо быть на похоронах. Давай мы продлим твою роль». Продлили. Как только на похоронах начинали играть гимн Советского Союза, я принимался орать: «Я этого не вынесу!» Сняли и это.
Через неделю опять звонок: «Понимаешь, ты ведь был на похоронах и так там убивался по поводу кончины, что на поминках-то тебе обязательно надо появиться». Сняли эпизод на поминках.
Все хорошо, но через неделю опять звонок: «Ты знаешь, у меня по сценарию вся семья уезжает в Америку. А ты так здорово на поминках прощался, что проводить-то уж должен». Сняли проводы.
Через неделю еще звонок: «Саш, ну, тут вообще такая ситуация, я в конце всех убиваю, давай и тебя убьем?» Я говорю: «Давай». И сняли, что меня убивает шальная пуля, когда я несу пропеллер от самолета. Я только и успел при этом сказать: «А вентилятор-то как же?» И умер.
И вот после этого — вновь звонок. Говорю: «Сережа, все! Ты меня убил!» А он говорит в ответ: «Вот в этом-то и дело. Будем снимать похороны…»
В «Двенадцати стульях» я играл маленькую роль мужа Эллочки Людоедки — инженера Щукина, который голым стоит на лестничной клетке. Играл я там без дублера. Подумайте, каково это: только все в жизни начинает складываться нормально, можно сказать, жизнь наладилась, и вдруг — бац — по первой программе телевидения меня показывают голым на весь Советский Союз, наутро повторяют еще… Тоже, секс-звезда, понимаете ли…
А что сделаешь? По сценарию-то голый, значит голый совсем, в фуфайке уже не выйдешь.
А снимали мы это в нормальном доме на нормальной лестничной клетке. То есть приехали, позвонили в дверь, открыла нормальная женщина. Говорим: «Извините, вот артист Абдулов, можно мы у вас его намылим?» И вот я мылюсь себе спокойно, ничего не подозреваю. А в это время по дому слух пошел, что голого Абдулова выводить будут. Народу много набежало, причем одни женщины. А я-то этого не знаю…
Входит ко мне администратор и говорит: «Саша, давай, все готово, выходи. Там Марк Захаров, Нахабцев — оператор, Миронов…» Я так спокойненько открываю дверь… И. Немая сцена… Говорю: «Я не пойду! Что хотите делайте, но я не выйду». Народу говорят: «Товарищи! Разойдитесь, актер стесняется, молодой еще. Потом в кино посмотрите». Народ ни в какую… Тогда Захаров говорит: «Саш, ну выходи, работа такая». Набрался я смелости, открыл дверь и рванул, как на амбразуру. И тогда вся толпа сделала так: «У-у-у-у.» И разошлась.
…Знаете, когда встречаешься с журналистами, которые пишут о тебе глупости и мерзость, возникает желание просто убить, прости господи. Таких людей нужно наказывать. Я никого не ущемляю, ради бога, пишите что угодно. Но не такое же… Если в мозгах, кроме мерзости, ничего нет и писать нормальные рецензии не хватает ума, лучше уйдите, уйдите из профессии. Вы же понимаете, что есть плохие и хорошие журналисты, так же, как плохие и хорошие врачи, плохие и хорошие артисты… Идиоты, которые, безусловно, есть в журналистской среде, накладывают отпечаток на всю журналистику. Они, идиоты, есть в каждой профессии, но вы — публичные люди и должны осознавать, что наносите неизлечимые раны. Если бы в России действовали нормальные законы, газету после какой-нибудь очередной «утки» должны были бы закрыть. В Америке, например, и закрыли бы, разорив хозяев. Представляете, что написали о Пуговкине: дескать, он бродил пьяный по площадке, распугивая всех присутствующих… Как можно писать о нем такое? Это большой русский артист. В семьдесят шесть лет человек работает в полную силу, как ни один молодой не сможет, и после этого — писать о нем такое. Я молю Бога, чтобы он не читал дебильных статей, потому что если прочтет, то, как человек эмоциональный, впечатлительный и ранимый, может получить еще один рубец на сердце.
