Нацисты и ранее систематически сокращали финансирование содержания недееспособных пациентов, в результате чего условия жизни в психиатрических лечебницах становились все хуже и хуже‹14›. Теперь же местных законодателей общественного мнения зазывали в эти больницы, чтобы они могли с близкого расстояния рассмотреть пациентов, которых сознательно выставляли напоказ в таком виде, чтобы они как можно больше напоминали Ballastexistenzen. Бруно Хенель, убежденный нацист, посетил психиатрическую лечебницу в Альпербеке близ Дортмунда и пришел к следующим выводам: «Самое жуткое, что я увидел и никак не могу забыть, потому что оно все время стоит у меня перед глазами, — это палата шизофреников. Это комната примерно на сорок коек — не настоящих кроватей, а просто дощатых лежаков. И на этих сорока койках лежат голые изможденные люди… и профессор сказал, что у них последняя стадия шизофрении и завтра эта болезнь может поразить любого из нас — через какую-то мутацию в мозгу. Я ужасно испугался — что это действительно может случиться, — и прежде всего я вышел из этой комнаты с убеждением, что правильно было бы убить этих людей, которые лежат там в таком состоянии, а не оставлять их в живых, — не так, как учит христианская церковь, что каждый человек ценен. По-моему, таким, как эти люди, жить уже незачем. Вот с такими мыслями я вышел из этой палаты»‹15›.
Конечно, нацисты сами же и создавали те ужасающие условия, в которых эти пациенты вынуждены были существовать. Неудивительно, что их вид производил на посетителей угнетающее впечатление. Возникал эффект сбывшегося пророчества (или накликанной беды), что было типичным трюком нацистов. Позже они использовали подобную технологию по отношению к польским евреям. Искусственно создав обстановку перенаселенности и антисанитарии, где свирепствовали болезни, они затем приводили удручающий образ жизни евреев как аргумент в поддержку своих предрассудков против них.
Однако, несмотря на поддержку идеи уничтожения психически больных со стороны нацистов вроде Бруно Хенеля, Гитлер опасался осуществлять этот план в мирное время — хоть и считал его перспективным. В 1935 году в беседе с доктором Герхардом Вагнером, «рейхсфюрером здоровья», он заметил, что приступит к осуществлению этого плана, как только начнется война, т. к. в условиях борьбы не на жизнь, а на смерть за будущее нации подобная акция будет воспринята с большей готовностью‹16›.
Это очень показательное замечание, т. к. оно свидетельствует, что Гитлер понимал: в политике не бывает абсолютных истин. Неверно утверждать, что тот или иной план не может быть осуществлен, правильнее говорить, что он не может быть осуществлен в данный момент. С изменением обстоятельств меняется и потенциальная восприимчивость населения к тем или иным мерам, и радикальные меры лучше принимать в радикальные времена. Понимание этого привело Гитлера к двум важным выводам. Первый заключался в том, что он имел возможность — главным образом благодаря деятельности Йозефа Геббельса — испытывать и постепенно менять взгляды немецкого населения относительно приемлемости какой бы то ни было программы эвтаназии вообще. К примеру, почву, подготовленную фильмом «Opfer der Vergangenheit», четыре года спустя продолжил возделывать другой фильм — «Ich klage an» («Я обвиняю»), анализирующий поведение мужа, который убивает свою жену, страдающую неизлечимым множественным склерозом.
Кроме того, Гитлер понял, что термин «общественное мнение» обманчив, т. к. скрывает тот факт, что в обществе представлены самые разные оттенки того или иного мнения. Часто мнение конкретного человека по такому вопросу, как эвтаназия, не является черным или белым, а лежит в области разных оттенков серого. И он, Гитлер, может сам сделать многое для того, чтобы направить каждого конкретного человека по пути, который постепенно, шаг за шагом, приведет этого человека к принятию нужного мнения как своего собственного. Будучи харизматичным лидером, Гитлер выступил в данной ситуации как «легитимизатор», санкционирующая фигура, чуть ли ни отец, благословляющий своих сынов: «Идите за своей мечтой — и забудьте об условностях и правилах так называемого цивилизованного общества». И теперь многие врачи — либо в открытую, либо молча — следовали его указаниям и отбрасывали прочь «мягкотелую филантропию»‹17›.
Чтобы узаконить практику умерщвления пациентов психиатрических клиник, теперь требовался только повод. Повод представился в конце 1938 года (точной даты никто не может назвать), когда начальник канцелярии руководителя партии Филипп Боулер, разбирая почту фюрера, среди бесчисленных писем и обращений, адресованных Гитлеру, обнаружил просьбу отца одного мальчика, страдающего серьезными психическими и физическими расстройствами, чтобы врачам разрешили умертвить его сына. Гитлер дал указание своему личному врачу Карлу Брандту расследовать этот случай. Брандт отправился в Лейпциг, где провел совещание с врачами ребенка и затем сообщил им, что они могут умертвить мальчика. Так началась кампания детской эвтаназии.
Подобный образ действий часто рассматривают как классический пример попытки «подлизаться к фюреру»‹18› (по известному выражению профессора сэра Яна Кершоу), когда сторонники Гитлера инициируют кампанию, которая — как они надеются — должна ему понравиться. Однако это также свидетельствует о его мощной харизме лидера. Хоть и правда то, что нацистские функционеры-карьеристы аналогично вели себя и по отношению к Боулеру, который ухватился за это конкретное обращение, зная, что оно заинтересует фюрера, однако трудно себе представить, чтобы отец неизлечимо больного мальчика преследовал бы еще какие-то цели, кроме как лихорадочно искал выход из ужасного положения. Этот отец не «подлизывался к фюреру», а искал решение, казалось бы, неразрешимой эмоциональной проблемы — и кто же мог предложить решение, если не глава нацистского государства — этот «отец родной». Все усилия геббельсовской пропаганды в 1930-е годы были направлены на то, чтобы создать атмосферу, где мнение фюрера считалось непогрешимым, и нет ничего удивительного, если отец мальчика решил, что единственный человек, который знает, как поступить с сыном, и может «узаконить», благословить его смерть и избавление от страданий, — это Адольф Гитлер.
После того как этот ребенок был умерщвлен по просьбе отца, Гитлер разрешил в прочих подобных случаях поступать аналогичным образом. Чтобы провести в жизнь эту «волю фюрера», была создана целая организация — не входящая в существующую систему здравоохранения — под названием «Государственный комитет научной регистрации серьезных наследственных и врожденных отклонений». Акушерам было приказано докладывать обо всех новорожденных с подозрением на врожденные пороки. Затем три разных врача изучали справку с подробным описанием дефектов и независимо друг от друга принимали решение, следует ли данному младенцу жить или умереть. Те, кому полагалось умереть, забирались у родителей (родителей «убеждали» передать ребенка под наблюдение врачей в «специальной клинике») и умерщвлялись в одном из примерно тридцати центров, разбросанных по всей Германии. Например, одним из таких центров умерщвления была больница в Аплербеке близ Дортмунда, где детей убивали с помощью летальной инъекции или заставляли проглотить таблетку люминала (фенобарбитала).
Гитлер распорядился, чтобы программа детской эвтаназии проводилась втайне. И хотя некоторые врачи могли отказаться участвовать в этом — и такие случаи были, — но недостатка в желающих принять участие в умерщвлении детей не возникало. И, в полном соответствии со своим утверждением, что подобные акции лучше осуществлять в военное время, Гитлер подписал соответствующее распоряжение только в октябре 1939 года, когда война уже началась. И что еще более интересно, он подписал этот документ задним числом, 1-м сентября, т. е. тем самым днем, когда немцы вторглись в Польшу.
Таким образом, имел место относительно мягкий переход от введения стерилизации к умерщвлению детей в рамках программы детской эвтаназии. И потому многих, знакомящихся с событиями тех лет, поражает, что антисемитский политический курс нацистов отнюдь не отличается подобной систематичностью и последовательностью. И не потому, что в рядах нацистской партии недоставало убежденных антисемитов, которые только и мечтали «освободиться» от «оков» общечеловеческих условностей, чтобы полностью и окончательно решить так называемый «еврейский вопрос». Нацистские штурмовики, как мы видели, начали акции против некоторых германских евреев еще в 1933 году, и поспешно принятые антисемитские законы в рамках Нюрнбергского законодательства 1935 года были отчасти попыткой легитимизировать отдельные примеры преследования евреев, которые уже имели место. И все же лишь очень небольшая часть германских евреев покинула страну к концу 1937 года. Если верно, что целью Гитлера было изгнать из страны всех евреев, то за первые пять лет его канцлерства эта политика потерпела полный крах. Но он знал, что ярые нацисты — такие как Юлиус Штрейхер — всего лишь ждут сигнала, ждут не дождутся, когда их спустят с поводка и позволят действовать без всяких ограничений.
