И я в «Литгазете» испытывал душевный подъём, когда появлялись на её страницах вещи, о которых прежде нельзя было помыслить. Бродский, Корнилов, не проходимые прежде стихи Рейна, статьи о тогдашних бестселлерах А. Рыбакова, В. Гроссмана, В. Шаламова, Е. Гинзбург, приветствие Солженицыну в связи с его 75-летием. Мы охотились за хорошими материалами, убеждали авторов отдать их нам: в журнале когда они ещё выйдут, а у нас – через неделю-две. Да и наш тираж не сравнишь с журнальным, хотя иные и набирали тогда миллион.
Всё, что я сдавал в набор, шло с колёс. Никто не осторожничал. Осторожничать начали, когда власть потихоньку стала переходить снова к Кривицкому. Как я писал в «Стёжках-дорожках», главным редактором стал Удальцов, который Кривицкому полностью доверял. И я ушёл: вкусив свободы в формировании номера, я уже не смог бы с Кривицким работать по-прежнему.
По счастью, я уже год работал у Соловейчика в «Первом сентября» – главным редактором приложения к этой газете. Поначалу мы оба считали, что «Литература» будет печатать прежде всего занимательное литературоведение. А в консультанты я взял хороших учителей, которые смогли бы обеспечить меня занимательной методикой. Так появились в газете Лев Соломонович Айзерман и Лев Иосифович Соболев. А после ухода Айзермана – Серёжа Волков.
Однако оказалось, что методика занимательной не бывает, что она суха и наукообразна. Но Симон Львович и не требовал заполнять ею всё газетное пространство. Отдающий предпочтение обучению в игре, он с удовольствием читал в «Литературе» игровые литературоведческие материалы и лишь призывал смиряться с необходимостью, то есть печатать и методику: всё-таки мы – газета для учителей.
Увы, его сын не унаследовал от отца умения загораться от увлекательно написанных материалов. Артёма Соловейчика, который после смерти Симона Львовича возглавил Издательский дом, не интересовали ни новые прочтения классики, ни почти детективные расследования сюжетов книг, ни увлекательные толкования литературоведческих терминов, ни живые воспоминания об авторах известных произведений. Прагматик, он пренебрежительно отмахивался даже от появлявшихся рецензий на нашу газету («а, что это даст?»), от каких-либо упоминаний её в печати. Его интересовала лишь сухая цифирь выходных данных. Падение тиражей (а падали тиражи всех газет Издательского дома) он воспринимал как финансовую катастрофу. Хотя, как мне и тогда казалось, а после моего ухода подтвердилось, Издательский дом жил за счёт других, более прибыльных проектов, чем выпуск газет.
Уверовав, что занимательным литературоведением интересуются только «продвинутые» учителя, он жаждал увеличения методики, какая якобы привлечёт к нам обычных «середнячков», составляющих большинство учительской массы. Я пытался втолковать ему, что «середнячки» и плохие учителя газет не выписывают, книг не читают. Обходятся усвоенным когда-то в институтах материалом. Артём и ухом не вёл. Не убеждало его и падение в стране интереса к чтению, к книге в результате образовательной политики властей, вытеснившей литературу из основных школьных дисциплин в маргинальные.
Выпускать газету под постоянно возрастающим давлением становилось для меня всё труднее, всё неинтереснее. И я оставил это занятие.
А что до прежних сослуживцев или знакомцев, ставших идеологическими противниками, то продолжать относиться к ним дружески я бы не смог. Да, каждый из них – веха моего жизненного пути. Но времена были другие, и вели они себя по-другому – иначе откуда было взяться взаимной симпатии? И я очень хорошо понимаю Гену Калашникова, который в семидесятых работал вместе с Владимиром Бондаренко в «Литературной России» и недавно так вспоминал об этом:
«Он вечно отыскивал какие-то редкие архивные материалы, находил таланты в провинции, много общался с писателями. Мы делили с ним один узенький кабинет, сидели затылком друг к другу, но устремления в те времена у нас были общими. Действительно, к нам в комнату, как вспоминает и сам Володя, на наши споры и разговоры собиралась вся молодёжь редакции. Порой всё это затягивалось допоздна. Конечно, мы и выпивали, порой даже очень крепко, разумеется, не обходилось и без ссор и даже потасовок. Но всё это, к счастью, быстро забывалось, и наш молодёжный «Гайд-парк» продолжал свои бесконечные дискуссии».
Но жаль, что на этом Калашников остановился. Потому что в восьмидесятых он уже сидел в одном кабинете со мной в «Литературной газете» и мы обменивались впечатлениями, в частности, и о Владимире Бондаренко, который на глазах эволюционировал – продвигался не просто к так называемым «патриотам», но к руководству ими. И достиг своего.
Гена уже не работал у нас в газете, когда Бондаренко стал заместителем Александра Проханова по газете «День» и главным редактором её приложения «День литературы». «День» поддержал августовский путч 1991-го года, за это газета была закрыта, но быстро возродилась под другим названием – «Завтра». А Бондаренко потом ностальгировал по тому славному, на его вкус, времени: «19 августа, редакция «Дня» ликует, опубликовано наше «Слово к народу», у власти ГКЧП, развалу русской империи, развалу великой тысячелетней державы положен конец».
Жаль, что, сообщая читателям, о чём «вспоминает и сам Володя», Гена Калашников оставил их в уверенности, что его бывший сослуживец и теперь ему близок. А ведь никакой близости между ними давно уже нет и быть не может.
* * *
Когда мы с Геной Калашниковым в 1981-м году въехали в свою комнату на пятом этаже нового здания в Костянском переулке, то ахнули на её пороге: она была безразмерной. Почему нам её дали, до сих пор не знаю. Мы поспешили втащить туда лишний стол. Чтобы объяснять ответственным за вселение: дескать, сидим втроём, третий – внештатник. Вот его стол.
Не знаю, из-за нашей ли хитрости или помимо неё, но ужимать нас не стали. Мы вдвоём оказались в самой большой комнате на этаже. Кабинеты трёх членов редколлегии были гораздо меньше.
Естественно поэтому, что чаще всего сотрудники сходились у нас. Не для дискуссий. «Гайд-парком» наша сильно вытянутая в длину комната не была. Однако посторонний, увидев у нас много народу, стоящего, галдящего на повышенных тонах, перебивающего друг друга, мог, конечно, решить, что попал в своеобразный «Гайд-парк», где дебаты принято вести со страстью и жарким темпераментом.
Этот семиэтажный когда-то жилой дом переделали к московской Олимпиаде для её пресс-центра. В нашей комнате, судя по плинтусу, утыканному телефонными разъёмами для розеток, сидело немало народу. На это же указывала и стена, во всю свою длину состоящая из полуметровых дверок: видимо, у каждого работника пресс-центра был свой шкаф. Каждый шкаф состоял из пяти полок. После того как я и Гена разместили свои бумаги и книги, осталось много пустых полок. Их мы застилали газетами. На них ставили стаканы. Пониже тарелки с закуской. Или – что чаще – просто открытые банки с огурцами, плавленые сырки, взрезанные консервы «кильки в томате».
