Андрей Андреевич родился в 1970 году в Москве. Живет в обожаемой отцом Флоренции, в той самой квартире, которую режиссер в свое время получил от итальянских властей и в которой ему самому довелось прожить всего-ничего.
В этот раз в Москву Андрей Андреевич приехал всего на три дня. В 300 км от столицы, в поселке Мясной Рязанской области, он мечтает организовать музей отца. Тарковский-младший всю жизнь занимается популяризацией творчества великого родителя, являясь президентом Международного института Андрея Тарковского.
За пару часов до самолета он нашел время, чтобы ответить на мои вопросы.
— Андрей Андреевич, а Вы должны любить фильмы Тарковского?
— Не должен, но я их люблю.
— А разве Вы можете не любить фильмы своего отца?
— Даже не задумывался об этом… Но я их люблю не из-за того, что это фильмы моего отца. Первый фильм Тарковского, который я увидел, было «Зеркало». Я присутствовал на съемках, маленький совсем был, года три-четыре мне исполнилось. Помню какие-то кадры, сцену пожара прекрасно помню.
Потом был «Сталкер». Я уже сам пошел в кинотеатр, куда-то даже специально поехал в Подмосковье — фильмы отца ведь шли в каких-то второго сорта кинотеатрах, власти относились к отцу свысока. С тех пор я фильмы Тарковского очень люблю. Каждый по-разному.
— А у Вас нет книги об отце?
— Нет. Я не думал писать, потому что все пишут…
— По-моему, даже те, кто просто один раз мимо Тарковского проходил…
— Да-да, поэтому мне не хочется писать, я предпочитаю другое. У меня огромный архив отца, мы собрали все материалы во Флоренции. Я сам публикую книги, дневники, все время посвящаю его наследию.
— Скажите, а когда Вы узнали про дневники Тарковского?
— Сразу после смерти отца, году, наверное, в 1987, мне было лет семнадцать. Первое издание увидело свет в Германии, это был двухтомник. Этим занималась мама, я не участвовал. Кроме записей отца там были мамины воспоминания и письма.
Незадолго до своего ухода мама успела сделать книгу, и в итоге во Франции увидела свет своего рода фото биография отца — мама прокомментировала фотографии из семейного архива. Правда, она говорила по-русски, а переводчик тут же записывал все на французском, мы хотели, чтобы мама успела увидеть книгу. В итоге на сегодняшний день у меня нет русского текста. Но я очень хочу, чтобы эта книга вышла и в России.
— А помните Ваши ощущения, когда Вы смогли впервые все это прочитать?
— Да, было очень интересно. Вообще, отец был человеком очень коммуникабельным, я и до чтения знал многое. Такого, чтобы он что-то там прятал, не было. Поэтому для меня в его дневниках не было сюрпризов. Единственное, чего не знал — это его переживаний, связанных со здоровьем. Он скрывал свои страдания, не хотел, чтобы они отражались на детях. Вот это было, пожалуй, самым сильным впечатлением.
— А как он писал?
— Он писал дневники каждый день. Ну, старался, по крайней мере. Во время съемок писал меньше, потому что у него есть еще рабочие дневники. По каждой картине отдельно — более технические, тоже очень интересные.
У него была своего рода дисциплина — сесть и начать писать. Он и меня заставлял. Но, к сожалению, я не воспользовался его предложением. Я непостоянен и это мой порок. А отец старался. Он вообще был человек очень методичный, любил систему. Например, в «Жертвоприношении» звучит его собственная фраза — надо что-то делать постоянно. При этом неважно что. Например, человек утром встает, берет стакан, наполняет водой из-под крана, подходит и сливает в унитаз. Даже это надо делать каждый день, на протяжении всей жизни.
— Зачем?
— Тогда что-то произойдет. То есть необходимо совершать какое-то постоянное действие. Ну, это может немного своеобразно, но такая у него была идея. И он писал дневник до последних дней, пока мог. Там последняя запись сделана в ноябре. А в декабре он уже умер.
— Тарковский знал иностранные языки?
— Итальянский язык неплохо знал.
— У вас ведь была драматическая история с выездом за рубеж. После того, как Тарковский объявил о решении остаться в Европе, Вас не выпускали к родителям.
— Это сложная история. Отец уехал снимать «Ностальгию». Проект фильма вообще начался в 1979 году, или даже раньше. С Тонино Гуэрра они начали писать в Москве сценарий, часть картины должна была сниматься здесь, часть — в Италии. История первоначально была немножко другой, вообще было 5–6 версий, как обычно у Тарковского. Сценарий менялся даже во время съемок, это был такой бесконечный процесс. После «Сталкера» началась катавасия, история совместного производства с Италией. Все это было чрезвычайно сложно. Отец не работал, а занимался контрактом, договорами. В итоге потом все пошло совсем не так, как планировалось изначально.
Когда «Ностальгия» была закончена и в 1983 году показана на фестивале в Каннах (картина получила Приз за режиссуру, Приз ФИПРЕССИ и Приз экуменического жюри. — Примеч. И.О.), снова начались неприятности. Во Франции тогда находился Сергей Бондарчук, который пытался дискредитировать отца. И отец понял, что если вернется в СССР, то он вообще ничего снимать не будет. По крайней мере, в тот период. И он решил остаться, сказав, что хочет сделать несколько проектов — «Борис Годунов», «Гамлет», которые здесь ему не позволяли запустить. Он не собирался отказываться от советского гражданства, просто хотел поработать на Западе. Но ему не позволили. Тогда он и дал пресс-конференцию в Милане.
В итоге отец с мамой остались, а меня в течение следующих нескольких лет не выпускали. Родители находились за границей, мама была вторым режиссером на картинах отца, а я был заложником. Меня выпустили, только когда узнали, что у отца рак, что он уже неизлечимо болен.
— А с кем вы жили?
— С бабушкой, маминой мамой. Ее звали Анна Семеновна Егоркина. Она по профессии была портной, шила платья, делала очень красивые вещи. Может быть, в другой ситуации могла бы стать успешным кутюрье. Она маме все платья делала. Мама не покупала ни одного наряда в бутике, на приемы всегда ходила в платьях, сделанных бабушкой. Фантазия у нее была невероятная. Удивительные руки. Когда у нее уже было очень плохое зрение (ведь бабушка с 14 лет работала), она потом практически наощупь делала вещи.
— Родители были в Италии, Вы — в Москве. Хоть как-то общались?
