наблюдений, что дело не обошлось без шпионской связи моей жены…
Я знаю со слов моей жены, что с Бабелем она знакома примерно с 1925 года. Всегда она уверяла, что никаких интимных связей с Бабелем не имела. Связь ограничивалась ее желанием поддерживать знакомство с талантливым и своеобразным писателем…
Во взаимоотношениях с моей женой Бабель проявлял требовательность и грубость. Я видел, что жена его просто побаивается. Я понимал, что дело не в литературном интересе моей жены, а в чем-то более серьезном. Интимную их связь я исключал по той причине, что вряд ли Бабель стал бы проявлять к моей жене такую грубость, зная о том, какое общественное положение я занимал.
На мои вопросы жене, нет ли у нее с Бабелем такого же рода отношений, как с Кольцовым (М. Е. Кольцов был арестован 14 декабря 1938 года, и Ежов знал о его аресте. — Б. С.), она отмалчивалась либо слабо отрицала. Я всегда предполагал, что этим неопределенным ответом она просто хотела от меня скрыть свою шпионскую связь с Бабелем…»
Николаю Ивановичу не хотелось выглядеть рогоносцем, поэтому он с готовностью представил связь Бабеля и Евгении Соломоновны не интимной, а заговорщической. Заодно можно было погубить и любовника жены, к которому Ежов ее сильно ревновал.
Посмертно Евгению Соломоновну Ежову объявили шпионкой, организовавшей вместе с мужем, Бабелем и другими заговор с целью покушения на Сталина. А Бабеля расстреляли на восемь дней раньше, чем его соперника-чекиста, — 27 января 1940 года.
Судила Ежова 2 февраля 1940 года Военная коллегия Верховного Суда в составе председателя — армвоенюриста В. В. Ульриха и членов суда — бригвоенюристов Ф. А. Клипина и А. Г. Суслина. Ни прокурора, ни адвоката, ни публики в зале суда не было. Только конвойные и секретарь суда — военный юрист 2-го ранга Н. В. Козлов. Возможные надежды Николая Ивановича на проведение открытого процесса не оправдались. Своих выдвиженцев Сталин открытым судом не судил. Тихо, без какой-либо огласки, даже без информации в газетах о приведении приговора в исполнение ушли в небытие члены и кандидаты в члены Политбюро Постышев, Косиор, Рудзутак и Эйхе…
Речь Николая Ивановича на закрытом судебном заседании Военной коллегии предназначалась не для оправдания (ибо в смертном приговоре он нисколько не сомневался), а для истории. Ежов хотел остаться в глазах современников и потомков не жалким заговорщиком, «бытовым разложенцем», алкоголиком, гомосексуалистом и наркоманом, а «железным наркомом», «крепко погромившим врагов». Поэтому он заявил: «В тех преступлениях, которые мне сформированы в обвинительном заключении, я признать себя виновным не могу. Признание было бы против моей совести и обманом против партии. Я могу признать себя виновным в не менее тяжких преступлениях, но не тех, которые мне сформированы в обвинительном заключении. От данных на предварительном следствии показаний я отказываюсь. Они мной вымышлены и не соответствуют действительности».
Истина же, как пытался уверить Николай Иванович, заключалась в следующем: «Я долго думал, как я пойду на суд, как я должен буду вести себя на суде, и пришел к убеждению, что единственная возможность и зацепка за жизнь — это рассказать все правдиво и по-честному…
На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, что я не террорист, но мне не верили и применяли ко мне избиения… Тех преступлений, которые мне вменили обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен…
Косиор у меня в кабинете никогда не был и с ним также по шпионажу я связи не имел. Эту версию я также выдумал.
На доктора Тайца я дал показания просто потому, что тот уже покойник и ничего нельзя будет проверить (действительно, Николай Иванович по возможности называл в числе участников мифического заговора умерших людей, которым репрессии, естественно, не грозили. — Б. С.). Тайца я знал просто потому, что, обращаясь иногда в Санупр, к телефону подходил доктор Тайц, называя свою фамилию. Эту фамилию я на предварительном следствии вспомнил и просто надумал о нем показания.
На предварительном следствии следователь (вели дело Ежова следователи старший лейтенант госбезопасности А. А. Эсаулов, которому посчастливилось уцелеть, и капитан госбезопасности Б. В. Родос, расстрелянный в 1956 году. — Б. С.) предложил мне дать показания о якобы моем сочувствии в свое время «рабочей оппозиции». Да, в свое время я «рабочей оппозиции» сочувствовал (что не помешало Ежову в 1937-м отправить на смерть А. Г. Шляпникова и других ее членов. — Б. С.), но в самой организации я участия не принимал и к ним не примыкал…
С Пятаковым я познакомился у Марьясина (главы Госбанка, расстрелянного 22 августа 1938 года. — Б. С.). Обычно Пятаков, подвыпив, любил издеваться над своими соучастниками. Был случай, когда Пятаков, будучи выпивши, два раза меня кольнул булавкой, я вскипел и ударил Пятакова по лицу и рассек ему губу. После этого случая мы поругались и не разговаривали. В 1931 году Марьясин пытался нас примирить, но я от этого отказался. В 1933–1934 годах, когда Пятаков ездил за границу, он передал там Седову (сыну Троцкого. — Б. С.) статью для напечатания в «Соцвестнике». В этой статье было очень много вылито грязи на меня и других лиц.
О том, что эта статья была передана именно Пятаковым, установил я сам.
С Марьясиным у меня была личная, бытовая связь очень долго… Марьясина я знал как делового человека, и его мне рекомендовал Каганович Л. М. (это признание можно счесть также косвенным указанием на то, что именно Лазарь Моисеевич был покровителем Ежова и настоял на его переходе в Москву. — Б. С.), но потом я с ним порвал отношения. Будучи арестованным, Марьясин долго не давал показаний о своем шпионаже и провокациях по отношению к членам Политбюро, поэтому я дал распоряжение «побить» Марьясина (а потом точно так же Берия приказал «побить» Ежова! — Б. С.). Никакой связи с группами и организациями троцкистов, правых и «рабочей оппозиции», а также ни с Пятаковым, ни Марьясиным и другими я не имел.
Никакого заговора против партии и правительства я не организовывал, а, наоборот, все зависящее от меня я принимал к раскрытию заговора…
Будучи в Ленинграде в момент расследования дела об убийстве Кирова, я видел, как чекисты хотели замять дело. По приезде в Москву я написал обстоятельный доклад по этому вопросу на имя Сталина, который немедленно после этого собрал совещание. При проверке партдокументов по линии КПК и ЦК ВКП(б) мы много выявили врагов и шпионов разных мастей и разведок. Об этом мы сообщили в ЧК, но там почему-то не производили арестов. Тогда я доложил Сталину, который вызвал к себе Ягоду, приказал ему немедленно
