— Зачем же было пороть его, ты бы застрелить мог. Ведь ружье-то при тебе было.
— При мне, да переломано… Вот я и говорю, как иногда бывает полезно на охоте иметь при себе водку и колбасу…
— Зачем же колбасу-то? — удивились слушатели.
— На закуску.
— Так ведь она-то в деле с медведем была не причем…
— Нет, очень причем.
— Поясни.
— Извольте. Если бы я не взял с собой колбасы на закуску, то не прихватил бы и ножа перочинного. Нож-то у меня специально для колбасы был взят…
Как-то в уборной собралась группа актеров и о чем-то разговаривали. Между прочим, разговор коснулся одного общего знакомого, который не задолго до этого умер.
— Жаль беднягу, — сказал Самойлов. — Не ожидал он так рано покинуть мир…
— Всегда был здоров и весел, — заметил Яблочкин, — и вдруг…
— Да, да, жаль бедного…
На этот разговор входит в уборную Степанов и, услыхав фамилию знакомого, как бы кстати замечает:
— Ах, вы про него? Прелестный человек, душа-человек… Такой добряк, каких свет не создавал еще… Я у него третьего дня вечером был…
— Слышите, господа, — перебивает его Самойлов, — он был третьего дня у него в гостях?
Все присутствующее расхохотались.
— Чего-ж тут смешного? — обиделся Степанов.
— Да как же не смеяться над тобой: ты говоришь, был у него третьего дня, а его неделю тому назад похоронили.
— Ну, так что-ж? — хладнокровно ответил Степанов, быстро оправясь и найдя ловкий способ оправдания. — Зачем вы меня перебили и не дали мне договорить…
— Ну, ну?
— Прихожу я к нему третьего дня и звоню. Открывает мне дверь горничная. Я спрашиваю ее: «барин дома?» Она отвечаете: «никак нет, — их неделю тому назад похоронили». «Неужели?» воскликнул я с горечью. Она прослезилась и сказала: «Да». Меня это крайне взволновало, и я печально пошел домой.
Вообще Степанов был увертлив и находчиво выходил из разных неудобных положений, в которые он ставил себя по собственному желанно. Он никогда, бывало, не смутится, какими бы неотразимыми доводами его ни обличали, а наоборот, как-нибудь так поведет разговор, что сам обличитель смутится и чуть не сознается в мнимой оплошности. Эта черта его характера придавала ему оригинальность и выделяла из ряда обыкновенных лжецов по призванию.
В ионе 1865 года я лишился жены, скончавшейся внезапно, во время моих гастролей в Рыбинске у Смирнова. Оставив ее в Петербурге бодрой и совершенно здоровой, я, по получении из дома телеграммы, извещавшей об ее смерти, был так ошеломлен неожиданностью, что сразу даже не хотел верить совершившемуся факту, приписывая телеграмму неблагородной шутке какого-нибудь столичного «благоприятеля». Но роковая действительность обнаружилась тотчас же переговором через телеграф с детьми. Разумеется, я моментально собрался к отъезду в Петербургу но ко мне на квартиру явился Смирнов и категорически заявил, что не отпускает меня.
— Да, потому что да… Вы должны еще три спектакля отыграть…
— Какие теперь спектакли! Не до них…
— У нас с вами условие…
— При таких обстоятельствах оно имеет маловажное значение…
— Да, потому что да… меня не касается смерть вашей жены. Вот если бы вы сами умерли, тогда бы, пожалуй, условие нарушилось, а теперь нет… Да, потому что да… Лучше не собирайтесь, — я крикну «караул», прибежит полиция и вас арестуют… Да, потому что да… ведь это дневной грабеж…
— Чего вы волнуетесь? Успокойтесь! Если хотите, после похорон я приеду к вам на три спектакля?
— Обдуете!
— Да когда же я вас обманывал?
— Да, потому что да… после похорон-то, я знаю, некогда будет… Играйте-ка теперь…
— Урву неделю и приеду.
— Не согласен!.. Да, потому что да… Отыграйте три спектакля и тогда куда хотите девайтесь…
— Ну, уж если на зло пошло, то знайте, что играть не стану, условия не признаю и после похорон не приеду…
— А я «караул» закричу.
— Кричите.
— Исправника приволоку, — плоше будет…
— Меня никто задержать не смеет.
— Почему?
— Потому что я человек вольный, а если вам угодно искать с меня убытки, то это можете в гражданском порядке через суд.
— Ага! могу!.. Да, потому что да… Пожалуй, уезжайте, только отдайте хоть убытки теперь…
— Э! Так вот вы куда гнули?! Прощайте!
Этим я прикончил всякие отношения со Смирновым и уехал в Петербург.
На моих руках осталось восемь человек детей. Мне было трудно с ними справляться. В том же году, в сентябре я женился на Клавдии Ивановне Дмитриевой.
Ю.Н. Линская. — Ее судьба. — П.И. Зубров. — Его сломанные ноги.
Юлия Николаевна Линская во все время своей службы на императорской сцене пользовалась громадным и вполне заслуженным успехом. С ее смерти прошло уже двадцать лет, а ее амплуа остается до сих пор не замещенным, — вот какая была она актриса. В бытовых ролях Линская осталась без подражательниц; комические роли ею передавались с художественною правдою, без малейшей утрировки; купчихи-самодурки, свахи, в ее исполнении выходили законченными типами, прямо выхваченными из жизни.
Линская училась у знаменитого в свое время князя Шаховского, который со свойственным ему увлечением ошибся в ее истинном призвании и готовил ее на сильно-драматические роли. Она дебютировала очень молоденькой, осенью 1841 года, в пьесе Полевого «Параша Сибирячка» и тогда же обратила на себя внимание людей, понимающих искусство, но долго не выдвигалась вперед, пока не удалось ей сыграть комическую роль старой девы в водевиле «В людях ангел — не жена». Тут только выяснилось ее настоящее амплуа, и она стала появляться в тех ролях, в которых уже не имела соперниц. Впрочем, слава Линской образовалась только в конце пятидесятых годов, в сороковых же она только пользовалась успехом, потому что в то время не все хорошие роли попадались исключительно ей, а делились на несколько претенденток, более заслуженных… разумеется, по возрасту, а не по дарованию.
В 1851 году Юлия Николаевна вышла замуж за известного петербургского миллионера Громова и покинула сцену. Ее отсутствие не было не заметно, хотя так же и не было очень ощутительно, так как Линская имела репертуар все еще ограниченный. Через четыре года, то есть в 1854 году, она снова поступила в состав нашей труппы. Разумеется, не ради денег пошла она снова на сцену, а из непреодолимой любви к искусству. В деньгах она не могла знать нужды: у нее, как говорят, их куры не клевали, а скука и однообразие семейной жизни в замкнутом ветхозаветном доме принудили ее вновь отдаться театру. Конечно, поступление на сцену для нее было сопряжено с большими затруднениями, но Линская их все благополучно преодолела. Вся родня мужа, во главе со строгою свекровью, женщиною старого, как выражаются, закала, придерживавшейся старой веры, была против того, чтобы их родственница, жена именитого купца, «играла комедь перед людьми всякого сословия», но Юлия Николаевна сумела так расположить к себе всех и вся, что ей, «по размышлении здравом», было разрешено вновь вступить на скользкие подмостки сцены.
