Когда Богдан подступил к Львову, обнаружилось, что город намерен защищаться[95]. Там заперся небольшой военный отряд, возглавляемый генералом Христофором Арцишевским. Осажденные располагали сильной крепостной артиллерией, но и в армии Богдана имелось уже немало инженеров и артиллеристов (то были пленные иностранцы, перешедшие к нему на службу).
Началась правильная осада, и скоро стало ясно, что город недолго сможет сопротивляться. Среди горожан усиливалась партия, настаивавшая на сдаче (тем более, что в городе имелось много православных). Но Арцишевский пугал сторонников сдачи свирепостью повстанцев и, ссылаясь на свою боевую репутацию, отказывался сдать город.
Козаки отвели от города воду и все теснее смыкали железное кольцо осады. Во время одного штурма, когда натиск был особенно силен, жители Львова, вопреки коменданту, выкинули белый флаг и послали делегата с просьбой о пощаде. Несмотря на это, густые толпы осаждающих продолжали со всех сторон атаку. Тогда Хмельницкий, предвидя, что если его войска ворвутся в Львов, то начнется страшное кровопролитие и город будет разорен дотла, совершил необыкновенный поступок.
Он бросился в самую гущу сражавшихся и размахивая надетой на длинный шест своей шапкой, хорошо известной всему войску, бегал под градом пуль и кричал:
— Згода! Згода![96]
Ни опасность, ни глухие угрозы жаждавшей добычи толпы не могли заставить его удалиться; в конце концов штурм был прекращен. Город был спасен.
Полтораста лет спустя варшавяне поднесли Суворову табакерку с надписью: «Варшава — своему избавителю». Это было сделано в благодарность за то, что Суворов приказал после взятия Праги разрушить мост через Вислу, чтобы воспрепятствовать переходу в Варшаву разъяренных солдат. Жители Львова с не меньшим основанием могли бы сделать аналогичный дар Богдану Хмельницкому. Во время мирных переговоров с депутатами города Богдан также проявил большое великодушие.
— Вы просите милосердия, — сказал он. — Я сам просил его и не был столь счастлив, чтобы получить, но вам окажу его. Я не хочу поднимать меч на ваши головы и дарую вам жизнь — это уже большое милосердие.
Хмельницкому удалось совершенно уберечь Львов от грабежей и резни, но он потребовал контрибуцию в двести тысяч злотых (по другой версии — семьсот тысяч).
Бóльшая часть этой суммы была выплачена товарами и ценными вещами. Гарнизон был обезоружен и отпущен в Польшу под честное слово не участвовать более в войне, в противном случае каждый вновь взятый в плен подлежал позорной казни.
Любопытная деталь: получив сполна контрибуцию и двинувшись далее, Хмельницкий оставил во Львове своего двоюродного брата Захария с 10 козаками. Захарий был снабжен универсалом о неприкосновенности города и о запрещении проходящим мимо загонам беспокоить жителей. Богдан ручался, что этого будет достаточно, и не ошибся: написанная гетманом грамота охраняла Львов лучше всяких стен.
Из Львова Богдан, верный своему плану, думал повернуть обратно на Украину. Однако весть об этом вызвала в его войске целую бурю.
— Пане гетмане, веды на Польшу! — раздавались несчетные голоса.
Хмельницкий уступил. Войско двинулось дальше, к старинной польской крепости Замостье. По тому времени это была почти неприступная крепость. Толстые высокие стены с круглыми башнями, глубокий ров, мощная артиллерия. Иеремия Вишневецкий сосредоточил в Замостье почти 20 тысяч отборного войска, а сам перед приближением народной армии уехал в Варшаву.
Богдан ясно видел, что штурм такой крепости потребует колоссальных жертв — к тому же, с его точки зрения, совершенно ненужных. Он повел осаду, выстроил на реке плотину, чем затруднил снабжение осажденных водою, непрерывно бомбардировал крепость. Но было очевидно, что Замостье в состоянии продержаться еще очень долгое время. В войсках Хмельницкого снова возник ропот. Гетмана открыто обвиняли r поблажках полякам, в робости и бездеятельности.
Особенно горячился Чарнота[97]. Честолюбивый и недисциплинированный, не привыкший далеко заглядывать, он настаивал на немедленном генеральном штурме. Он прибегал к самым демагогическим приемам, обвинял Богдана в пьянстве (Богдан действительно, по примеру истых запорожцев, довольно часто прикладывался к горилке) и т. п.
— Наш гетман так распился, — кричал он на сходках, — что ни о чем не думает, и страх овладел им! Он начал поблажать полякам, ведет с ними тайные сношения и обманывает войско!..
Авторитет Хмельницкого стал падать. Даже самые надежные его соратники заколебались.
Богдан не растерялся. Чарнота и его приверженцы хотят штурма? Хорошо! Штурм будет!
Через несколько дней состоялась общая атака крепости. Богдан назначил в первую линию те отряды, которые наименее охотно повиновались ему и особенно рьяно обвиняли его в сношениях с поляками. Осажденные встретили приступ жарким огнем. Не привыкшие к штурму крепостей, люди сотнями гибли во рвах. Сам Чарнота добился было кратковременного успеха, но поляки сделали вылазку, отбили отряд Чарноты и захватили много пленных. Штурм окончился полной неудачей.
То был жестокий урок. Оппозиция присмирела, и Богдан снова крепко забрал вожжи. Летописцы сообщают, что козаки начали гадать, и все знамения и гадания показывали, что им не овладеть крепостью. Все это окончательно убедило их в правоте гетмана. Скорее всего, однако, результаты гадания вытекали из горького опыта неудачного штурма и нужны были как своего рода почетный путь к отступлению.
В конце концов Хмельницкий вступил с комендантом Замостья в переговоры, приведшие к соглашению: город давал осаждавшим 20 тысяч злотых контрибуции, после чего осада снималась и гарнизон получал свободу. Условия эти были выполнены. Столь неистово начавшаяся осада закончилась оригинальным финалом: после заключения мира купечество Замостья стало толпами ходить в лагерь повстанцев и покупать у них за бесценок драгоценности, платья и меха, доставшиеся повстанцам после Пилявецкого сражения.
Хмельницкий благосклонно взирал на это торжище; оно соответствовало его планам. Радикальные элементы, состоявшие из людей, выражавших интересы широких крестьянских масс, проникнутых столь страстной ненавистью к польской шляхте, что никакая «мировая» не казалась им возможной, продолжали требовать похода на Варшаву. Но они не были достаточно организованы, влияние их упало после тяжких потерь под Замостьем и не могло равняться влиянию гетмана и его широкой популярности.
Сам же Богдан попрежнему считал, что «синица в руках лучше журавля в небе»: чем пускаться в бурные авантюры, связанные с походом на Варшаву, лучше заключить на базе одержанных побед мир, который обеспечит привольное житье козачеству, улучшит положение посполитства и уничтожит религиозную унию.
