— Вы вероятно, приехали, чтобы председательствовать над нами?
— Нет, — отвечал я, — над вами я никогда не буду председательствовать.
Предложение оказать противодействие решению государя, конечно, было отвергнуто. Горемыкин говорил в том же духе, что и Кривошеин, ссылаясь на священную волю императора, на то, что он не может вмешиваться в военные дела и прочее. Я поехал к председателю Гос. Совета Куломзину[144], повторил ему те же доводы, но тот тоже отказался и в разговоре все вспоминал, как звали вельможу, который в двенадцатом году коленопреклонно просил Александра I не брать на себя командование армией, а призвать Кутузова. Оставалось последнее средство — самому испросить аудиенцию и умолять государя.
Кн. З. Н. Юсупова ездила к императрице-матери и просила повлиять на сына, который должен был явиться к ней объявить свое решение.
На приеме в Царском я передал государю о желании всех видеть на месте Янушкевича генерала Алексеева. В ответ на это к своему ужасу я услышал:
— Я решил бесповоротно удалить в. к. Николая Николаевича и стать самому во главе войск.
— На кого вы, государь, поднимаете руку? Вы, верховный судья, а если будут неудачи, кто будет вас судить? Как можете вы становиться в подобное положение и покидать столицу в такое время? Ведь, в случае неудач, опасность может угрожать и вам, государь, и всей династии.
Государь не хотел слушать никаких доводов и твердо заявил:
— Я знаю, пусть я погибну, но спасу Россию.[145]
После аудиенции я отправил государю пространное письмо, еще раз повторяя свои доводы и еще раз умоляя отказаться от своего решения.
21 августа во дворце было первое заседание соединенных Особых Совещаний, первое после того, как этот закон прошел в Думе. Председательствовал государь, сказавший хорошую речь. От имени Думы я отвечал государю. 23 августа был издан приказ по армии и флоту, где государь объявлял о своем решении стать во главе войск. Многие были в панике от этого акта. К нам приезжала кн. З. Н. Юсупова и со слезами говорила жене: «Эго ужасно. Я чувствую, что это начало гибели: он приведет нас к революции».
Вопреки общему страху и ожиданиям, в армии эта перемена не произвела большого впечатления. Может быть, это сглаживалось тем, что стали усиленно поступать снаряды, и армия чувствовала более уверенности.
Образование в Думе и в Г. Совете блока[146] и редкие речи с критикой правительства естественно не нравились Горемыкину, и он стал подготовлять государя к необходимости распустить Думу. Отношения между Думой и правительством особенно обострились после того, когда Дума приняла законопроект об Особых Совещаниях при министрах, расширив его своими поправками, и перешла к законопроекту о борьбе с немецким засилием. Правительство внесло этот законопроект в таком виде, как будто умышленно хотело дискредитировать Думу: он был так составлен, что Дума должна была бы его отвергнуть, и тогда можно было бы сказать, что Дума за немцев. Принять этот законопроект в редакции правительства было невозможно, потому что он касался, главным образом, колонистов, т. е. земельных собственников, которых не следовало возбуждать во время войны. Кроме того, выселение целого ряда колонистов повлекло бы за собою уменьшение посевной площади на юге России. Инженеры, администрация заводов, крупные торговцы, банкиры и другие влиятельные и гораздо более опасные немцы в законопроекте вовсе не упоминались.
Государь уехал в армию, а делами внутренней политики стала распоряжаться императрица. Министры, особенно И. Л. Горемыкин, ездили к ней с докладами, и создавалось впечатление, что она негласно была назначена регентшей. Вскоре после отъезда государя Горемыкин отправился в Ставку и заручился согласием на роспуск Думы.
27 августа в заседании Совета Министров Горемыкин поднял вопрос о необходимости роспуска Думы, говоря, что она нервирует общество и мешает правительству работать. Между тем, Дума была в это время занята обсуждением целого ряда неотложных вопросов, непосредственно связанных с войной, как законопроекты о беженцах, о немецком засилии и др. Обновленный состав министров не соглашался с мнением Горемыкина, которого поддержал только министр юстиции Хвостов. Когда же Горемыкин заявил, что он уже заручился принципиальным согласием государя, то министры предлагали, чтобы не возбуждать слишком страну, найти компромисс, сговориться с председателем Думы, чтобы тот по собственной инициативе прервал заседания под предлогом необходимости для депутатов принять участие в выборах в Гос. Совет от земства. Но Горемыкин отверг всякие компромиссы и, никому не сказавшись, вторично поехал в Ставку, откуда привез готовый указ о роспуске. Когда на вторичном заседании Совета Министров он объявил, что имеет указ о роспуске, министры возмутились и резко упрекали его, что он ездил в Ставку за таким важным решением, не сговорившись предварительно с ними. Горемыкин попробовал прервать заседание и прекратить прения, а когда это не удалось — покинул заседание и уехал, ни с кем не простившись. Оставшиеся без председателя министры приняли решение корпоративно подать в отставку: Поливанов и Щербатов вызвались отправиться к государю, а другие передали им свои письменные заявления и поручили заявить, что с Горемыкиным они служить не могут.
В те дни Горемыкин чуть не ежедневно вдохновлялся в Царском у императрицы, где вновь целиком находились под влиянием Распутина. Жена Горемыкина сделалась открытой сторонницей Распутина и не стеснялась об этом говорить. На приеме министров в Ставке государь взял привезенные Поливановым и Щербатовым прошения, разорвал их на мелкие клочки и сказал: «Это мальчишество. Я не принимаю вашей отставки, а Ивану Логиновичу я верю». Щербатов и Поливанов уехали ни с чем, а Горемыкин почувствовал еще большую силу.
2 сентября вечером Горемыкин вызвал меня по телефону, сказал, что имеет важное дело, но устал и просит к нему приехать. У меня в этот вечер было довольно много членов Думы, которые обсуждали упорно ходившие слухи, что Горемыкин собирается распустить Думу. Это казалось настолько невероятным и невозможным, что когда они узнали о телефонном разговоре, то выразили уверенность, что председатель Совета Министров просит приехать, чтобы опровергнуть эти слухи. Однако, Горемыкин сразу огорошил меня, передавая указ:
— Вот указ о перерыве занятий Думы, — встретил он меня, — завтра вы его прочтете.
Рассерженный, я резко сказал:
— Удивляюсь, что вы меня потревожили, чтобы передать такое неприятное известие: это можно было сделать и по телефону.
