В качестве последнего орудия борьбы была вытащена переписка. А.Ф. показал письма моей матери, в которых не было ничего, кроме просьбы оставить меня в покое. Но то, что разыскал мой защитник, было значительно серьезнее: это были проповеди А.Ф. против евреев, против советской власти, против самого ребенка, появление которого он считал и продолжал считать большим несчастием. В результате долгих и язвительных споров между адвокатами, суд, выяснив положение дела и слегка допросив свидетелей, удалился на совещание. Через четверть часа они вынесли решение, поразившее всех, а в особенности А.Ф.: он получал разрешение бывать у сына два раза в неделю — в моем присутствии.
Я не стала ждать, чтобы он апеллировал, уехала сначала в Сестрорецк, забрав сына, а потом, собравшись солидно, в Феодосию, откуда намеревалась проехать в Коктебель и прожить там, пока хватит денег[346]. Но все вышло иначе[347].
Когда поезд подходил к Феодосии, в вагоне стали появляться Крымкурсо[348], записывая пассажиров для переезда по побережью в автобусах. Это отбило у меня всякую охоту перебираться в Коктебель таким способом. Билета я не взяла. Но, когда, бродя до Феодосии, я увидела пароход и узнала, что он уходит в 12 ч[асов] дня, это решило все — я купила билет и проводила багаж на палубу до Новороссийска. Вот промелькнул Коктебель в тумане — он от меня не уйдет, вот Керченские берега растянулись плавной панорамой выжженных холмов.
Аська играет на палубе, залезает на тент и бегает по нему к ужасу пассажиров. Вечером Керчь. «Франц Беринг» настоящий каботажник, для него находятся грузы и пассажиры во всех портах[349]. Пароход встал на якорь в двух километрах от берега. Я поехала на катере. Типичный южный городок. Три кино, полсотни кофеен с потрясающими названиями, «Асфальт», нарядные дома затейливой архитектуры, хорошая набережная, на которую выходит по вечерам всё население. В кино картина с Мэри Пикфорд, в кафе играют в домино, среди расписанных кавказскими пейзажами (так в тексте. — И. И.). Подобие джаза, в котором флейта, играющая хроматические гаммы, занимает не последнее место, играет вперемешку европейские и азиатские пьесы. Местные жители, ленивые, толстые, нетемпераментные ни в торговле, ни в игре. Грузчики татары портят тюки своим дилетантизмом. Я купила сладких пирожков в кондитерской Собокара. По набережной среди красивых, зубоскалящих женщин, засыпая от усталости, вернулась на пароход. С утра вдоль берега — горы, покрытые дубовым лесом, постепенно всё выше и выше. Встала в 6 часов утра, печёт солнце, но на ветру так легко, раскладываю плед на палубе и греюсь.
Следующий выход на берег был в Новороссийске, откуда я телефонировала домой и вернулась на теплоход, не выдержав скуки и пыли, наполняющей тот город. Несколько часов в Сочи, пестрые шали продавцов под деревьями, густая пыльная зелень, величественные отели на набережной. Под цветущими олеандрами, мимозами и лимонами незрелый виноград, запах кипарисной и кедровой смолы. Обед в тени пальм и платанов и лавры повсюду. Скорее прохладно, норд-ост, а по нашим понятиям — волнение. Всех оставшихся на пароходе застала лежащими по каютам. Солнце село в 6.40, посидела на палубе до звёзд, да чуть под ними и не уснула.
Ночью стояли в Новом Афоне, монастырь которого, превращенный в гостиницу, мигал двадцатью четырьмя фонарями (я сосчитала). В 6.30 утра стали в Сухуми. Мы с трудом разыскали подходящую кофейню любезностью и самоотречением других хозяев, не имевших всего, что нам было нужно. В ботаническом саду пустынно, по улицам разъезжают настоящие горцы в бурках, верхом на крошечных клячонках, с громадными чалмами из башлыков. После Адлера видны снеговые горы, на берег понижается Очемчир[350], самое малярийное место. За обедом Аську укачало до рвоты, пришлось уложить. Мы дольше всех на пароходе. Теперь кругом черные лица, гортанный говор и масса цветов. Разговоры о малярии предупреждают желание застрять в Батуме, пожалуй, поеду в Тифлис, в Пятигорск, застряну где-нибудь без денег и буду отчаянно телеграфировать: «Стреляюсь немедля телеграфом триста».
Аська дружит с капитаном и юнгой, не разбирая ранга, кормит чаек и дельфинов, и целый день слышен его смех. В потийском порту масса иностранных судов, грузящих марганец. Я очень позабавилась под проливным дождем с пристани, где бродят свиньи; конкой, величиной с купе в железнодорожном вагоне, поехала в город. Плоское место, похожее на Новую Деревню, в хорошем духане кахетинское и шашлык, оркестр играет допотопный марш. Над всеми звуками хор лягушек.
В 10 ч[асов] 30-го июля сошли в Батуме. Через час едем в Махинджаури, может быть, там уютнее, чем здесь. +22 °C, парит, небо в тучах, как купол потолка в мраморной бане «Фантазия», откуда мы только что вышли. Махинджсаури — зеленое местечко, сплошь заросшее голубыми гортензиями, каждый цветок которой величиной с голову. Зеленый мыс, где мы бродили три дня, приезжая из Батума на авто, громадный ботанический сад, хорошо культивированный, где представлена флора почти всего мира[351]. Насладившись бессолнечными днями, во время которых с меня сошел загар, приобретенный в Сестрорецке, мы уехали вечерним поездом в Тифлис, принявший нас радушно и широко. Батумские уличные шашлычные, где на вертикальном вертеле жарились громадные плоские куски мяса и желающим отрезали наружные обжаренные кусочки, сменились тенистыми садиками тифлисских духанов, где вокруг фонтанов, полных живой форели, готовой быть зажаренной живьем, мраморные столики и прохлада. Встретила ленингр[адских] актеров оперетты, была на спектакле «В трех соснах» и потом в лучшем духане, где с одним сценаристом Ленингр[адской] фабрики пили белое вино с лимонадом и ели знаменитое «сацхали» — форель, зажаренную живьем, которую едят целиком руками, начиная с хвоста. Наутро для пробы серные ванны в старом городе, позже — фуникулер, вид на вечерний город, залитый огнями, ужин наверху на открытой площадке.
В гостинице «Ориент» чисто и неуютно. 8.30 утра. Тронулись автомобилем по Военно-грузинской дороге[352]. Сначала с трудом пробираясь среди возов, потом, после Загэса[353], маленькой электростанции, гордости тифлисцев, мимо Мцхеты, бывшей столицы Грузии, мимо белого духана последнего «Кинто»[354] Захара Захаровича, о котором рассказывали необыкновенные вещи. Выжженная степь, гладкая, как асфальт, дорога. С одной остановкой, через 5 часов мы были во Владикавказе, на лету посмотрев все красоты Дарьяльского ущелья и Казбека, при такой быстрой езде не произведших должного впечатления. Владикавказ — плоская пыльная дыра, где пришлось застрять, — с Ростовом 4 дня не было сообщения — размыло путь, с ночевкой в Беслане, где пересадка в Минеральные Воды, добрались в Пятигорск, откуда производили в течение трех дней вылазки в Кисловодск, Железноводск, Ессентуки и т. д.
