Ну, не пришелся ко двору. Человек не злопамятный, а памятливый, Высоцкий через несколько лет иносказательно намекнет художественному руководителю «Современника» Олегу Ефремову об их несостоявшемся творческом альянсе:
Вы в цвет угадали еще в «Двух цветах»…
Стало быть, осталось одно — кланяться в ножки Борису Ивановичу Равенских, каяться во всех смертных грехах, проситься обратно. Гримироваться под Лешего, точно помнить свое место в строю безымянных немых героев. Смирил гордыню, семью кормить надо.
Летом опять гастроли — и надо же, опять Урал, опять Свердловск, знакомые места. И та же старая песня в исполнении Бориса Ивановича.
«У них постоянно возникали какие-то споры, творческие и нетворческие. Борис Иванович был поборником жесткой дисциплины, — дипломатично объяснял ситуацию коллега Высоцкого Александр Стрельников. — Володя работал всегда с исключительной самоотдачей, но при условии, если он делал дело, которое понимал и принимал. А у нас... он не имел творческой реализации и, как следствие этого, мог порой относиться к службе в театре, скажем, без должного почтения...»
В труппе знали: «Уступать Высоцкий не любил, да и не умел — тормозов у него в ту пору было мало. Когда у них с главным режиссером возникали разногласия (назовем это так), то нам приходилось Володю отстаивать. Периодически Равенских отстранял Володю от репетиций и спектаклей, но через несколько дней обычно сам же возвращал его обратно... Володя ушел от нас, когда театр был в Челябинске...»
После того, как ему предложили место редактора в литчасти театра.
Пропало лето. Добро, хоть Левка Кочарян в очередной раз выручил, пристроил в съемочную группу Александра Столпера, который под Истрой снимал натуру для «Живых и мертвых». Условия были сносными — жили в пионерлагере, зарплата шла плюс суточные. А роль? Так, какой-то «веселый солдат» в ничтожных трех эпизодах Хорошо еще, Игорь Пушкарев халтурку придумал — проводить «встречи со зрителями». В местном клубе выступить, рассказать «о творческом пути», в каких фильмах снимался, пару баек киношных надо обыграть, спеть что-нибудь. Негусто, но платили. А в воинских частях от пуза кормили и поили.
Опять настал период «взапчит», только теперь уже — фантастики. От Лема и братьев Стругацких до альманахов «Эврика». Однажды по случаю купил книжку с замечательным названием «Физика звездного неба» Шкловского. Автор, оказалось, астрофизик, пишет о внеземных цивилизациях. Но уж больно мудрено. Только все равно эти «тарелочки», НЛО, пришельцы здорово будоражили. Он даже в любви Люсе признаваться стал по-иному: «...ты как Альфа Центавра из прочитанной мною книги «Магеллановы облака». Там звезда ужасно яркая и красивая».
Аркадий Стругацкий, познакомившись с Люсей, назвал ее глаза марсианскими. Высоцкий ревновал, но сравнение это ему очень нравилось.
...Так или иначе, но работы как таковой не было, а времени свободного — ого-го! Чуть-чуть подкармливали так называемые «квартирники». Изредка приглашали в разношерстные компании, в большие, красивые квартиры, где устраивались для «своих» вечера гастролеров-развлекателей. Гости совали хозяину трешки-пятерки, бывало, и червонцы, а тот уже по совести расплачивался с исполнителями. На одном из таких «квартирников» Высоцкий встретился с Люсей Гурченко. Сначала он ее даже не узнал: Бог ты мой, что сталось с ослепительной звездой, сверкнувшей в той самой «Карнавальной ночи»?! Подурнела, постарела, что-то напевает сиплым голосом, но фигурка, правда, все та же, талия осиная, и в глазах иногда искорка проблеснет...
Появившийся с гитарой Высоцкий для Гурченко отнюдь не был героем ее романа. Позже она рассказывала: «Хоть я уже знала, что внешне он совсем не такой, каким его представляла, у меня все равно была надежда, что я подсмотрю в нем особенное. Нет. Было разочарование. Но недолгое. Потому что, как только он поздоровался со всеми и перебросился несколькими словами с хозяином, он тут же запел. Пел, что хотел сам. Пел беспрерывно. Казалось, для него главное — что его слушали. Слу-ша-ли! Впечатление было, как от разрыва снаряда. Да нет, если бы он не пел, он бы просто с ума сошел от внутренней взрывной энергии... Он не мог найти нужного равновесия из-за огромной внутренней непрекращающейся работы, когда нет сил (или времени?) посмотреть на себя со стороны. А вот так, будучи самим собой, — выпотрошенным, усталым, непарадным, — он, конечно же, рисковал многих разочаровать. Он все время был обращенным в себя и в то же время незащищенным, как на арене цирка. Чувствовал, что надо удивить, но одновременно понимал, что этого ему не простят... Тогда я попросила; «Но тот, кто раньше с нею был..». Потом его рвали во все стороны, что-то говорили, пожимали ему руки. Но были и лица равнодушные «Ну и что тут такого?»
Ну и Бог с ними. Ведь были и другие «квартирники», с иной атмосферой и «действующими лицами». Лишь исполнитель оставался прежним. Свои новые песни Высоцкий обязательно показывал Андрею Синявскому. Поначалу он даже не признавался, что это его песни, потом только раскрылся. Жена Андрея Донатовича, решив сделать мужу подарок, специально достала через третьи руки (купить тогда было просто невозможно) магнитофон, пригласила Высоцкого и записала несколько его песен и рассказов, которые Синявский особенно ценил. Поэтому в доме Синявских, как любил говорить сам Высоцкий, он «находился в скрученном состоянии, но чувствовал себя хорошо».
Андрей Донатович, даже много позже, уже находясь в эмиграции, не забывал о своем ученике, которого учеником, впрочем, не считал, а скорее — единоверцем. Вспоминал старое «Как-то мы собирались ехать на день рождения к Даниэлю, и вдруг — уже выходим, телефона у нас не было, — пришел Володя в гости. Что ж делать? Мы решили его взять к Даниэлю. Это был одновременно как бы подарок Даниэлю, потому что невозможно, чтобы он не пел и не рассказывал... Там было очень много народу.. И я даже опасался за Высоцкого. Как-то все перешептывались, перемигивались, а он пел... Через каждую песню он пел одну песню — «Песню о стукаче»:
В наш тесный круг не каждый попадал,
И вот однажды — проклятая дата!..
Буквально через каждую песню, давая понять, что если кто-нибудь здесь «настучит», то его убьют... Это было очень здорово...»
А дома певца терпеливо ждала Люся. Вместе с еще совсем-совсем маленьким Аркашкой. Когда в один из ноябрьских вечеров Владимир ворвался в дом и радостно объявил: «Ма-альчик! Сын у меня! Сын!» — мама его, конечно, поздравила, расцеловала, оставив зарубку в памяти: «Он стал отцом в 24 года, а я в 50 лет стала бабушкой», которую потом часто повторяла.
