«Я ходила слушать Поля. Мне не понравилось. Он не сделает карьеры в песне. Его жанр: одет с иголочки, застегнут на все пуговицы, каменное лицо.
Ах, приди, приди, моя Ненетта,
Покатаемся на лошадках на карусели.
От этого кружится голова.
Как в похмелье без вина.
Это жанр на любителя. Тех, кто ходит на галерку, он не рассмешит… Но до чего же он красив, собака! Я пошла к нему за кулисы.
Завязывая галстук, он меня спрашивает:
— Ну как, понравилось?
— Нет, не особенно.
— Ах, так?!
— Вас это не огорчает?
— Отнюдь. Нельзя же нравиться всем.
— Но мне?
— Вы — другое дело. Но я не надеялся соблазнить вас своими куплетами…
— Ах, значит, чем-то другим!
— Дорогая, я мечтаю об этом…
И тут — ты крепко сидишь на стуле? — он сложился пополам и наклонился к моей руке…
Сцена была как в театре! Но я обиделась и не удержалась, чтобы не сказать:
— Послушайте, Поль, выла меня сердитесь?
— Нисколько. Почему вы спрашиваете?
— Потому что вы не поцеловали мне руку. Я ничего не почувствовала.
Он рассмеялся.
— Но это же видимость. Только невоспитанный человек может себе позволить «по-настоящему» поцеловать руку женщине. Полагается только коснуться ее губами.
Вот я попалась! Но вывернулась! Посмотрела ему в глаза и сказала:
— Но вы, вы — другое дело… Вы бы могли…
Момона, нам еще многому нужно учиться. Я никогда не думала, что это так сложно — целовать руку! И тут Поль меня поразил. В двух словах он мне предложил с ним переспать.
«Эдит, я думаю, чем раньше, тем лучше. Не вижу, зачем ходить вокруг да около, и не понимаю, зачем женщинам перед тем, как сказать «да», нужно говорить «нет». Эдит, не хотите ли прийти ко мне сегодня вечером выпить бокал шампанского?»
Мне хотелось ему ответить: «Два, а не один!» Но говорить сразу напрямую побоялась. Ответила, как принцесса:
— У вас могут быть сомнения?
Он рассмеялся, как мальчишка. Как мне хотелось его расцеловать!..
— Эдит, я зайду за вами после вашего выступления. Вы прелесть. Целую руки.
И он мне их поцеловал — по-настоящему — обе. Вот.
— Ну и что?
— Ну и все. Дело сделано. Он мой возлюбленный. Он не похож на других. Ты не можешь себе представить, до чего он хорошо воспитан. Подает пальто. Всегда пропускает вперед. Я не привыкла. Иногда мне кажется, что я себе слугу завела.
Я ее понимала. С нашими ребятами все было по-другому, это мы: их пропускали вперед. Мы должны, были уважать мужчину. Что касается Реймона, с ним все зависело от его настроения…
— А как с Реймоном?
— Жду. Я же еще не знаю, как у меня сложится с Полем.
Я была уверена, что они останутся вместе. Я сразу увидела, что Поль поражает ее воображение на каждом шагу. Никогда с ней такого не было. Она восхищалась мужчинами; чтобы любить, ей это было необходимо. Но их реакцию, поступки она всегда предвидела заранее. С Полем выходило иначе, она никогда не знала, что он сделает, скажет. Экзотический вариант. Если бы за завтраком он стал есть орхидеи, она восприняла бы это нормально.
Стоял сентябрь 1939-го. Мы с Эдит никогда, не следили за событиями. От политики мы были бесконечно далеки. В 1938 году, во время Мюнхена, я пробовала сказать ей, что в киосках продаются газеты, в которых говорится о войне. Она ответила: «Брось, Момона. Тебе больше всех нужно? Твое место с краю — если не выкрутишься, будешь платить за разбитые горшки. Так что не расстраивайся раньше времени — все равно ничего не изменишь!»
Она оставалась при своем мнении. Действительно, мы вышли из такой среды, что нам было наплевать на ход мировых событий. Темы наших бесед не были ни сложными, ни пространными. Каждый день мы трудились в поте лица, зарабатывая на каравай хлеба и на бутылку вина. И как только их добывали, нам становилось все равно, что там — война или конец света. В нашем кругу не интересовались даже забастовками. Они ничего нам не приносили — ни пользы, ни вреда. Мы не принадлежали к рабочим. У нашего «класса» даже не было названия. Когда мы были девчонками, единственным, кто говорил нам что-то о политике, об истории, был наш отец. Да и он не углублялся!
Но 1 сентября 1939-го — это особая дата. У меня есть причины не забывать ее. Призывали моего мужа. Накануне вечером я проводила его в Венсенн.
Венсеннский форт в эти дни превратился в проходной двор. Сержанты и офицеры в мундирах, пехотинцы со всей выкладкой входили и выходили… И было множество людей, вырядившихся, как на карнавал: военные кители и полицейские кепи сочетались с гражданскими брюками; форменные галифе — с пиджаками и тому подобное. Эти странные солдаты разговаривали, стоя или лежа вдоль стен, сидя на земле. Одни закусывали, у других не было с собой никакой еды. Я ничего не понимала, и пыталась увязать то, что происходило, с рассказами отца, участника войны 1914 года. Но это никак не совпадало. Было совсем не похоже, что впереди может ждать победа.
Вот так, среди всех этих звуков — новобранцы шаркали сапогами, кашляли, плевали, ругались, сержанты кричали, но на них никто не обращал внимания, — я рассталась со своим мужем во дворе Венсеннского форта. Мы обнялись. Мы были молоды и ничего не понимали. У меня в сумочке лежала его фотография; у него в бумажнике — моя. Больше я его не видела. Его убили в числе первых. Я никогда не говорю о нем. Это был парень, которому в жизни не повезло. Да и мне, наверное…
Можно себе представить, какое у меня было настроение на следующее утро.
— Мам (мадам) Симона, — кричит на весь двор консьержка, — ваша сестра звонит!
Я бегу. Господи, Эдит, какое счастье! На другом конце провода голос Эдит холоден, как лед. Она со мной даже не здоровается.
— Симона, отвечай, почему ты меня бросила?
Обычно я не лезу в карман за словом, но тут я растерялась.
— Сейчас же возвращайся.
Услышав эти слова, я вспомнила, как несколько лет назад, когда я удирала, Эдит мне вот так же командовала: «Домой!»
— Но куда?
— В отель «Альсина», дура, ко мне.
