руками и пряча лицо от ветра, почти наугад и не заметила, как оказалась у подножия мыса, ткнувшись концами лыж в острый камень и упав от резкого удара на колени.
Ветер был здесь потише, и Мария решила немного отдохнуть и перевести дыхание. Она села прямо на лед, расстегнула дошку, протерла рукавом смерзшиеся ресницы и закурила. («Это я в медучилище научилась курить. Володя мой ругает меня, говорит, чтобы бросила, но я ничего не могу с собой поделать. Одной на дежурстве бывает скучно, вот и закуришь».)
Пока она отдыхала, подумала о муже, который в эти дни где-то бродит со своими геологами в горах. Прежде он всю зиму жил дома, а нынче в каком-то важном поиске, и в душе она пожалела Володю. Потом она вспомнила о Никосе, которого оставила у соседей. Обычно, уходя ночью на дежурство, она брала его с собой на фельдшерский пункт и укладывала спать на раскладушке. А сегодня, с минуты на минуту ожидая вызова, отнесла его к соседям, старикам Сигановым.
Подъем в гору начинался около первой сосны. Мария связала ремешком лыжи и, пройдя немного по льду, отыскала заветную тропу.
В это время опять подул ветер, он разорвал пелену тумана, и в узкий просвет выглянул краешек луны, осветив наверху каменистый уступ. Мария стала медленно подниматься, но тропа обледенела, намерзшие подошвы торбазов скользили.
(«Лучше бы я ни о чем не думала и шла бы себе потихоньку, а тут почему-то испугалась и решила пробежать опасное место у края обрыва — и сорвалась, конечно...»)
Падая, она ухватилась за мерзлые кусты, запуталась в них, и они-то удержали ее на крутом склоне. Придя немного в себя, нащупала ногами небольшой выступ, встала, не выпуская из рук кустарника. Но он был хрусткий, этот кустарник, ломался и выскальзывал из рук. Тогда она решилась на крайность: достала из санитарной сумки охотничий нож и, втыкая его по рукоять в расщелины, упиралась в складки на склоне и понемногу подтягивалась на руках.
Когда она выбралась на тропу, почувствовала себя слабой и беспомощной и зарыдала как маленькая. Вдруг наверху что-то зашевелилось, посыпались снежинки.
Маша не успела сообразить, что бы это означало, как услышала негромкий собачий лай.
Это бежала сюда лайка Николая Лазгуна.
Под утро Мария Никосовна приняла у Анастасии сына, ее четвертого ребенка...
— Вот так и живем в нашем Счастье, — сказала она и весело засмеялась.
Мы еще долго сидели на берегу. Закат на горизонте понемногу угасал. Остыли и потемнели горы.
В десятом часу прибыл из Николаевска катер. Он шел на мыс Лазарева. Там Мария Никосовна должна была встретиться с мужем, его геологическая партия вышла из тайги.
— Так вы приедете к нам погостить? — спросила она прощанье. — От моего Володи вот уж наслушаетесь всяких разных историй. Кстати, теперь у нас там белые ночи — красота!
Она вбежала по узкой сходне на катер, и он тут же отвалил от пирса.
К сожалению, мне не удалось в этот раз попасть в залив Счастья. То не было оказии, то я забирался на какой-нибудь дальний заездок. Так что белых охотских ночей видеть не пришлось.
На лимане все это время ночи были звездные, но очень темные. С молодым, только народившимся месяцем.
———
Давно задумал я написать хотя бы краткие воспоминания об Эммануиле Казакевиче. Несколько раз брался я за перо, перечитывал написанное и надолго откладывал рукопись.
Однажды пришли из Москвы два письма — от вдовы писателя Галины Осиповны и друга его Даниила Данина.
Галина Осиповна писала мне:
«Я обращаюсь к Вам с великой просьбой. Вы были знакомы с Эммой, — прошу Вас, напишите о нем все, что вспомнится, серьезное и веселое, радости и печали, все, чем полна жизнь вообще, а в данном случае — жизнь Эммы. Важна каждая подробность, деталь, событие, поступок, фраза, слово — Вам это ясно как писателю, человеку пишущему и понимающему, так что не мне вам объяснять...»
А вот из письма писателя Данина:
«Вы знали Эммануила, если не ошибаюсь, в предвоенные годы его жизни на Дальнем Востоке и встречались с ним позже. Было бы хорошо, если бы Вы написали свои воспоминания о встречах с ним».
И вот, пока мы сидели в Нижнем Пронге и ждали какой-нибудь оказии, чтобы отправиться в Джаоре, я снова вернулся к своим воспоминаниям.
На этот раз я начал их с лета 1933 года, когда судьба впервые свела меня с Генрихом Львовичем Казакевичем, отцом Эммануила.
В то время я уже работал в редакции «Тихоокеанского комсомольца», много путешествовал по Дальнему Востоку, бывал наездами и в Биробиджане, где Генрих Львович редактировал областную газету «Биробиджанер штерн».
Помнится, выдалась темная, с моросящим дождем ночь. Сойдя с поезда, я отправился в редакцию в надежде застать там кого-нибудь из сотрудников и устроиться на ночлег. Гостиницы в городе тогда еще не было, как не было и города, только недавно заложенного между линией железной дороги и холмистым берегом стремительной Биры. С десяток бревенчатых, так называемых «фаршированных» домов стояли вразброс на виду у высоченной сопки Тихонькой, давшей название железнодорожной станции, вернее полустанку, мимо которого мчались скорые поезда.
Приезжавшие в Биробиджан корреспонденты центральных и краевых газет обычно останавливались у местных журналистов.
Я застал в редакции дежурного по номеру.
— Посиди немного, — сказал он, — вот-вот должен прийти редактор подписать полосы. Он их уже читал, внес кое-какие поправки. Так что скоро мы с тобой пойдем домой, выпьешь чаю с дороги и ляжешь спать.
В первом часу ночи явился Генрих Львович. Среднего роста, быстрый в движениях, он сбросил с себя прорезиненный плащ с капюшоном, снял очки и уставился на меня близорукими глазами.
— Так это ты, полуночник! — И протянул мне длинную худую руку. — Видимо, срочно, что среди ночи пожаловал?
— Ничего нет срочного, просто надумал приехать и сел в первый же отходящий поезд.
— Тогда извини, пойду подписывать полосы. — И, схватив со стола сырые оттиски, ушел к себе в кабинет.
— Он уже тебя не отпустит, — сказал дежурный.
И верно, в третьем часу Генрих Львович увел меня к себе.
— Генрих, ты не один? — спросила из спальни жена.
— Со
