В апреле 1945 года Сэлинджер не просто получил свидетельства беспощадного истребления ни в чем не повинных людей — на его глазах рухнули сами основы разумного существования. Раз явившись, этот кошмар неизбывной болью поселился у него в душе. «Сколько бы ты ни прожил, — писал Сэлинджер, — запах горелой человеческой плоти никогда не выветрится у тебя из ноздрей».
Вторая мировая война закончилась 8 мая 1945 года. К этому времени Сэлинджер прослужил в армии уже больше трех лет. Тем временем, с середины 1943 года, он то и дело повторял, как сильно его тянет домой в Нью-Йорк. Даже не успев еще поучаствовать в боевых действиях, Сэлинджер писал, что Не ждет от армейской жизни ничего хорошего, но боится при этом, что жизнь гражданская к его возвращению станет для него чужой. В армию он шел с горячим желанием послужить на благо родине и уверенностью, что там у него будет и время, и возможность писать. Но не тут-то было — три армейских года вымотали его до предела, оставили у него на теле и на душе шрамы, которые не затянутся до конца жизни. Однажды, бросившись, чтобы укрыться от взрыва, на землю, он сломал себе нос — и потом отказался вправлять хрящи и кости на место. От постоянной канонады у него ослаб слух, и к концу войны он чуть было совсем не оглох. Между боями не находилось минуты, чтобы осмыслить собственные чувства, найти противоядие пережитым ужасам.
Сэлинджер имел счастье дожить до конца войны и не получить увечий. Он с честью и профессионализмом исполнял возложенные на него обязанности, ни разу не подвел боевых товарищей, ни разу не опустил рук. Но к 8 мая его силы были уже на исходе, как никто другой он стремился покончить счеты с войной и вернуться домой.
Но домой Сэлинджер не поехал. Десятого мая Корпусу военной контрразведки было приказано всячески помогать оккупационным властям в деле денацификации Германии. Сэлинджер был оставлен в строю еще на полгода и вместе с другими контрразведчиками отправлен в баварский городок Вайсенбург.
Задержавшись в Германии, он расстался с товарищами, бок о бок с которыми воевал почти год. Теперь, в незнакомом окружении, его начали одолевать «неотвратимые военные мысли и мыслишки», которые так донимали сержанта Бэйба в рассказе «Солдат во Франции». Когда его товарищи были демобилизованы, Сэлинджер остался один на один с тяжелыми воспоминаниями и мало-помалу впадал в отчаяние.
Тринадцатого мая, примерно тогда же, когда получил назначение в Вайсенбург, Сэлинджер написал Элизабет Мюррей. В этом письме он предстает человеком подавленным, не приемлющим войну и армейскую службу. Его сводят с ума пережитые на фронте ужасы и преследуют тени погибших друзей. Сам он выжил только чудом — что не избавляло его от чувства вины перед павшими. «Элизабет, — пишет Сэлинджер, — ты вряд ли представляешь себе, во что мы все тут влипли».
В мирной довоенной жизни Сэлинджер брался за перо, чтобы излить душевную боль и выразить чувства, которым в жизни выхода не находилось. Во время войны, не удовлетворенный выразительными возможностями прозы, он обратился к поэзии. За один только 1945 год он отправил в «Нью-Иоркер» 15 стихотворений, чем успел вызвать недовольство редакционных сотрудников.
Что бы Сэлинджер ни писал, стихи или прозу, творчество всегда служило ему средством осмыслить собственные переживания. Поэтому многие, в том числе и Уит Бернетт, вполне закономерно ожидали от него военного романа. Но ожидания эти были напрасны. Дважды описав военные действия в рассказах «Магический окопчик» и «Солдат во Франции», Сэлинджер присоединился к своему герою Бэйбу, поклявшемуся и «Дне перед прощанием» «ни одним словом не обмолвиться» о войне.
При всем при том Сэлинджер полагал, что романы о войне нужны. Об этом он говорил, в частности, в интервью журналу «Эсквайр», приуроченному к публикации в октябрьском номере рассказа «Сельди в бочке»: «Во всех до сих пор написанных романах об этой войне более чем достаточно столь любезных критикам мощи, зрелости и мастерства, но им остро не хватает того восхитительного несовершенства, что потрясает и захватывает лучшие умы. Люди, прошедшие через эту войну, заслужили того, чтобы о них, не стыдясь и не оправдываясь, спели срывающимся голосом. Я очень жду появления такой книги».
Память о пережитом на войне, продление срока службы, расставание с боевыми товарищами, необходимость постоянно хранить в себе душевную боль — все это летом 1945 года начало сказываться на психологическом состоянии Джерри Сэлинджера. Мало-помалу душевная подавленность переросла у него в настоящую депрессию. Вдоволь навидавшись случаев психологических травм, полученных в ходе боевых действий, или, как это называется сейчас, посттравматического стрессового расстройства, он хорошо понимал опасность своего состояния и поэтому в июле обратился за помощью в нюрнбергский военный госпиталь.
Основным источником сведений о пребывании Сэлинджера в госпитале служит его письмо Хемингуэю, написанное 27 июля. В нем он рассказывает, как заметил, что «практически все время пребывает в состоянии глубокого уныния», и решил, пока еще в силах отвечать за собственные поступки, прибегнуть к помощи профессионалов. В госпитале врачи интересовались его детством, сексуальной жизнью, тем, нравится ли ему в армии. На все вопросы Сэлинджер отвечал шутливо, кроме последнего — про армию он говорил, что ему в ней безоговорочно нравится. В письме к Хемингуэю Сэлинджер объясняет: отвечать «правильно» его побуждала мысль о судьбе еще не написанного романа «Над пропастью во ржи» — если бы автор был комиссован по психиатрической статье, это могло дурно повлиять на восприятие книги читателями.
Письмо от начала до конца блещет остроумием в духе Холдена Колфилда. «Всех, кого следовало, мы в своем секторе уже арестовали, — пишет Сэлинджер. — Очередь теперь за теми мальчишками младше десяти лет, у которых самые наглые физиономии». Еще он будто бы на полном серьезе рассказывает, как мать, оберегая сына от ужасов нью-йоркских улиц, до двадцати четырех лет каждый день провожала его сначала в школу, потом в университет. Переходя на серьезный тон, Сэлинджер пишет о своем намерении добраться до Вены и разыскать там семейство, у которого он жил в 1937 году.
Кроме того, в письме сквозит страстное желание быть признанным, а местами проскальзывают и умоляющие интонации. Так, Сэлинджер просит Хемингуэя обязательно написать ему. Спрашивает, не выкроит ли Хемингуэй времени для личной встречи в Нью-Йорке? Не может ли он как-нибудь Хемингуэю помочь? В тяжелую минуту Сэлинджер обращается к товарищу, так же, как он сам, прошедшему войну и так же Преданному литературе. «Во время всей этой заварухи я черпал надежду только в наших с вами встречах», — пишет он Хемингуэю.
