Так мелькали дни за днями. Ничего серьезного не происходило в жизни Федора. После исполнения партии Руслана, столь резко раскритикованной «Петербургской газетой», дирекция почти не привлекала Шаляпина к участию в спектаклях. Он репетировал партию Панаса в «Ночи перед Рождеством» Римского-Корсакова в качестве дублера Федора Стравинского, принимал участие в благотворительных концертах, где пел куплеты Мефистофеля, произведения Мусоргского, Даргомыжского. Лишь концерт в Минске, состоявшийся 8 марта 1896 года, доставил большое удовлетворение. Вызовам и аплодисментам не было конца. По требованию публики Шаляпин, с удовольствием исполнил много номеров сверх программы. «Наконец-то пришел успех», — думал он, возвращаясь в Петербург.
И он не ошибся в своих предположениях. Правда, успех пришел не сразу, по-прежнему он был занят во второстепенных ролях князя Верейского в «Дубровском» Направника, Свата в «Русалке», Судьи в «Вертере» Массне…
В начале апреля, неспешно прогуливаясь по Невскому в сторону Театральной площади, Федор Шаляпин, позабыв о всех своих невзгодах, радостно думал о стремительно набиравшей силу весне, легко перепрыгивал через редкие лужи, улыбался встречным девушкам, торопливо уступал дорогу медленно плывущим дамам и важным чиновникам. «И ведь не догадываются, что им навстречу идет будущая знаменитость», — шутливо думал Шаляпин, твердо уверенный в своем жизненном предназначении.
Неожиданно для него гардеробщик, лишь только он переступил порог театра, передал ему просьбу главного режиссера Кондратьева срочно зайти к нему. Шаляпин встревожился: опять какая-нибудь неприятность ждет его.
Всего лишь несколько месяцев тому назад он с душевным трепетом входил в Мариинский театр, входил как в храм искусства. Но эти месяцы, проведенные здесь, глубоко разочаровали его. Оказалось, что управителями театра являются вовсе не талантливые артисты, как он наивно предполагал, а какие-то странные люди с бородами и без бород, в вицмундирах с золотыми пуговицами и с синими бархатными воротниками. А те, на которых он благоговейно смотрел и кого слушал, когда они своими чудесными голосами покоряли тысячи почитателей, собравшихся на спектакль, в обыденной жизни покорно подчинялись всем повелениям этих чиновников в вицмундирах. Шаляпин считал, что актер — человек независимый, свободный в проявлении своего таланта, никто ведь не может с ним сравниться, раз он обладает неповторимыми способностями. Ан нет! Тут все идет по-другому. Он растерялся, не знал, что делать. Быть как все он не мог по своей натуре, самоуверенной и строптивой. Да и натерпелся уж много из-за своей смелости и развязности, как говорят старшие. И так плохо, и по-другому не мог. Может быть, думал он, этот порядок, который существует в театре, как раз и необходим для того, чтобы зажимать молодых и давать возможность всему сложившемуся спокойно доживать свой век? Да, актер служит по контракту. Через три года его могут прогнать и взять кого-то другого, если он будет делать по-своему, а не так, как хотят его хозяева.
Горько раздумывая о печальной участи актера в театре, Шаляпин по дороге к главному режиссеру зашел в большой зал, где шла репетиция оперы Римского-Корсакова «Ночь перед Рождеством», в которой и он должен был участвовать в роли Панаса.
«Ночь перед Рождеством» только что была принята к постановке. Шаляпин слышал, что цензура не давала дозволения на постановку из-за того, что в опере действует Царица, в которой бдительные цензоры угадали Екатерину Вторую; а еще Николай Первый дал высочайшее повеление не разрешать в операх появление российских государей. Пришлось автору составлять прошение на высочайшее имя с просьбой дозволить либретто оперы к представлению и подать его через министра императорского двора графа Воронцова императору Александру Третьему. Последовало «высочайшее разрешение на допущение сочиненной Римским-Корсаковым оперы «Ночь перед Рождеством». Значит, автору удалось убедить императора и его высокое окружение, что его Царица является простым сказочным лицом, а не Екатериной Второй, а столица-град — вовсе не обязательно Петербург. Да и все намеки на действительную историю устранены Римским-Корсаковым.
Директор императорских театров, узнав от Римского-Корсакова о полученном им высочайшем дозволении, решил поставить оперу с размахом и великолепием, чем рассчитывал угодить двору. Он пообещал Римскому-Корсакову загримировать Царицу именно под Екатерину Вторую — у него есть, дескать, замечательный портрет царицы, и оперная Царица будет очень походить на историческую, — а обстановка дворца будет похожа на обстановку дворца екатерининского времени.
Всеволожский сделал необходимые распоряжения, и вся работа театра завертелась вокруг новой постановки. Тут же были распределены роли. И понятно, раз этой новой постановке уделялось такое «высочайшее» внимание, то и роли были распределены между маститыми артистами, а Шаляпину досталась самая незначительная роль Панаса.
Как обычно в эти часы, шли репетиции и спевки.
— Первый фагот, что у вас? Вторая валторна?
Направник, как всегда строго подтянутый и резкий в обращении с музыкантами, которые ошибаются, стоял за пультом и красивыми взмахами дирижерской палочки руководил репетицией.
— Нельзя играть пиано, когда написано меццо форте! — снова послышался его резкий голос.
Шаляпин стоял незамеченным и наблюдал за репетицией.
В первом ряду сидел старомодно одетый в черный сюртук старинного покроя скромный и застенчивый человек, к которому иногда обращался грозный Направник. Это был Римский-Корсаков.
Композитор встал, повернулся спиной к оркестру и сцене, поправил на носу одну за другой две пары очков, отошел в сторонку и сел подальше на скамеечку, молча и внимательно продолжая наблюдать за репетицией.
Направник, повернувшись к нему и не найдя его на прежнем месте, спросил:
— А где же автор? Неужто ушел?.. — Направник растерялся.
— Здесь я, Эдуард Францевич, — смущенно откликнулся Римский-Корсаков. — Отсюда мне лучше слышно…
— Я думаю, Николай Андреевич, что этот акт имеет много длиннот, и я вам рекомендую его сократить.
Римский-Корсаков подошел к дирижерскому пюпитру и попытался объясниться с непреклонным дирижером:
— По совести говоря, не нахожу в этом акте длиннот… Конструкция всей пьесы требует, чтобы именно тут было выражено музыкально то, что служит основанием для дальнейшего действия.
— Может быть, вы и правы. Но нужно же думать и о публике. Из личного опыта я знаю, что длинноты в произведениях композиторов затягивают спектакль и утомляют публику. Я говорю это потому, что имею к вам искреннюю симпатию. Надо сократить… — Направник говорил методично, резко, с педантичной твердостью.
