Получив 1 февраля 1848 года должность чиновника особых поручений и старшего цензора при особой канцелярии МИДа, Фёдор Иванович, должно быть, в качестве одного из «особых поручений» начинает вести тонкую информационную игру на основе переписки Эрнестины Теодоровны с её братом Карлом Пфеффелем. Вполне понятное любопытство германских властей к письмам, приходящим из России, превращало такую игру в весьма действенный дипломатический инструмент. Можно представить, с каким азартом перлюстрировались, например, такие сообщения: «Вас интересуют турецкие дела. Муж просит передать вам (…), что избежать войны будет нетрудно, ибо Россия войны не ищет…»
Общая стратегия в этой игре была такова, что через переписку жены русского дипломата со своим братом насаждалась идея, будто Россия защищает не столько свои интересы, сколько принципы монархической власти. Если, мол, таковая власть в Европе ослабнет, тогда Россия будет вынуждена взять её в свои руки, дабы не уступить революции. Кстати сказать, Тютчев видел в этом одно из главных предназначений России… и как ошибся! Как бы удивился он, узнав, что именно его отечеству будет суждено стать самым обширным очагом грядущего революционного пожара в Европе. Неблагодарное занятие – пророчествовать от своего имени. Да и война России с Англией, должная по его предсказаниям начаться весной 1849-го, запоздала лет на пять.
Конец 40-х годов был омрачён для Фёдора Ивановича участившимися приступами тоски. Однообразие. Скука. Всё менее и менее находил он пищи для ума и чувств. Эрнестина Теодоровна, бессильная помочь в охватившей его депрессии, кажется, согласилась бы на любые катаклизмы – лишь бы вывести мужа из этого состояния: «Я бы хотела ради него, чтобы в мире политическом произошло какое-нибудь новое событие, которое могло бы занять и оживить его». Однако просветление затосковавшему поэту пришло не через всемирные потрясения, а через его собственное сердце. И вот как это произошло.
Две дочери Тютчева: Дарья и Екатерина обучались в «Воспитательном обществе для благородных девиц» при Смольном монастыре. Навещая их, Фёдор Иванович познакомился с инспектрисой сего учебного заведения – Анной Дмитриевной Денисьевой. Бывая у неё дома, постепенно сблизился с её племянницей Еленой Александровной Денисьевой, в которой его жена поначалу не распознала серьёзной соперницы и даже увидела своеобразный громоотвод от более опасных увлечений более яркими женщинами высшего света. И как ошиблась! Ибо Елена Александровна ответила на ухаживания Тютчева такой глубокой, такой самоотверженной страстью, что поэт оставался пленником этой женщины вплоть до самой её кончины.
На исходе 1850-го года, когда они сошлись, ей было 25, ему – 47, но ведь недаром Эрнестина Теодоровна называла его – Чаровник. Впрочем, вот словесный портрет поэта, сделанный мужем сестры Елены Александровны журналистом Георгиевским: «В одежде небрежен, даже неряшлив. Но всегда гладко выбрит. Волосы всклокочены, брошены по ветру, походка ленивая, роста небольшого. Но этот широкий и высокий лоб, эти живые карие глаза и тонкие губы, складывающиеся часто в пренебрежительную усмешку, придавали его лицу большую выразительность и даже привлекательность. Но чарующую силу сообщал ему его обширный, сильно изощрённый и необыкновенно гибкий ум. Более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе и представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным даром Божьим, с гением…»
В этом описании личности Тютчева не означена, пожалуй, только одна из его существенных особенностей – отсутствие мотивов к жизни и поэтому постоянная потребность ощущать на себе чью-то любовь и зажигаться от чужого чувства. Темпераментная до истеричности Денисьева подходила на эту роль более чем всякая другая. Вот почему именно ей и было суждено стать последней любовью поэта.
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
В 1850 году новый владелец «Современника» Николай Алексеевич Некрасов опубликовал в своём журнале статью, в значительной мере посвящённую разбору давнишней подборки Тютчева «Стихотворенья, присланные из Германии», объявив её автора первостепенным талантом и перепечатав все 24 стихотворения, обнародованных Пушкиным. Это событие несколько гальванизировало едва-едва теплящееся в поэте сознание авторского долга и даже подвигло его на некоторую, правда минимальную, издательскую активность. Что-то из своих стихов он посылает в журналы, а в 1852 году была начата подготовка отдельной книжки. За дело взялся муж сестры Фёдора Ивановича, издатель литературного сборника «Раут». Однако до конца его не довёл и книжку не выпустил. Этот Гераклов подвиг суждено было совершить другому человеку – Ивану Сергеевичу Тургеневу.
Один из активнейших сотрудников «Современника», Тургенев близко сходится с Тютчевым, привлечённый умом, талантом и политическим кругозором поэта. Однако же кроме несомненного удовольствия, которое находил он в этом общении, Иваном Сергеевичем руководила и более узкая, более прагматичная цель. Замечательный подвижник русской литературной славы, открывший для Европы Пушкина и Льва Толстого, ставший первым и весьма усердным издателем Фета, возымел он желание совершить и наитруднейшее деяние – вымолить у Тютчева позволение на выпуск его стихов. И было это тем более сложно, что и обыкновенное напоминание об его поэтическом даре Фёдор Иванович переживал крайне болезненно, вероятно оттого, что по причине лени и рассеянного образа жизни не находил в себе ни желания, ни сил следовать своему призванию.
Возможно, что смущала поэта и притча о зарытом таланте, ибо поэзия была для него только способом коротать время вдороге и оживлять минуты вынужденного одиночества. Подлинным его творчеством была обыкновенная беседа, разговор. Там, в светских гостиных и аристократических салонах, среди заворожённого, очарованного его речами общества обретал Тютчев милый его сердцу успех. Все обольщения авторского самолюбия бледнели перед этими реальными в духе античных ораторов триумфами. Если для писателя необходимейшим условием является способность воспламеняться уже при виде чистого листа бумаги, то Фёдора Ивановича вдохновляла светская толпа, теснящаяся вокруг в надежде поживиться свежим, глубоким суждением или меткой остротой. А сам акт написания слов и фраз был ему физически противен, ибо не имел ничего общего с отрадным его сердцу священнодействием.
