Балвы немцы оставили без боя, а за Гулбене будут драться. Это угадывалось по возросшему в последние дни сопротивлению фашистов и по усиливающемуся с каждым часом впереди бою - батальоны, видимо, вступили в соприкосновение с противником.
Укрытый высокой травой, Шарапов лежал в своем случайном прибежище между хутором, где были ребята, и лесом с засевшими в нем немцами и благодарил судьбу за то, что избавила его от курения. Окажись на его месте кто-нибудь из ребят, давно бы задымил и выдал себя. Даже у него, когда долго приходится ползти, все время сдерживая дыхание, или лежать без движения в засаде, начинает першить в горле и хочется прокашляться. Ребята запасаются впрок корочками, чтобы пожевать, сбить кашель, умудряются сделать две-три затяжки под плащ-палаткой, но что они курящему человеку? Уговаривал бросить, но куда там! Уверяют, что невозможно. В госпитале, на покое, еще можно попробовать, а когда каждый день нервы на пределе, надо же их чем-то успокаивать, чтобы не свихнуться. И то верно. Совсем другими стали ребята. Тот же Скуба. Был тихий, спокойный, а и то срываться начал...
На хуторе раздался звук пилы. Она была старая и тупая, а дерево свежее, и пила вгрызалась в него немощно, часто останавливаясь и спотыкаясь. Шарапов насторожился: что там задумали ребята и как на эту затею отреагируют немцы?
Лес молчал. Огрызнулся утром пулеметом, подбил Капитоненко и Скубу и затих.
Сначала пилили размеренно, потом начали злиться; вжик, вжик, вжик. Застучал топор. Тесали умело, не торопясь. Гриха Латыпов! И тут нашел какое-то дело. Изгородь решил починить или калитку поправить? Чуть выкроится свободная минута, достает Гриха свои инструменты и давай "молотить". Всем ребятам портсигары, мундштуки наборные сделал и рукоятки для ножей - гляди на них и не наглядишься, и рука потная не соскользнет. Тисочки ручные, резцы, напильники все с собой таскает.
Утром, когда немцы только положили Полуэкта, ему вспомнились слова Лобатова: "Умный найдет выход из затруднительного положения, а мудрый не попадет в него...", застучали молоточками в голове, и он начал лихорадочно отыскивать свой выход, единственно верный. В предельно простой ситуации: он не может отойти без трупа Капитоненко, ребята - без них обоих, перебрав десяток вариантов, остановился на двух. Первый привлекал быстротой и привычностью исполнения. Он отходит немедленно короткими зигзагообразными бросками, каждый раз подтягивая за собой труп Капитоненко. Ребята прикрывают. В веревке пятнадцать метров. Десять раз перебежать, упасть, отползти в сторону, подтянуть... Стоп! Стоп! Стоп! Здесь его укрывает трава, метров через двадцать начнется чистое поле, взгорок к тому же. Он будет виден немцам как на ладони, и они подшибут его тоже десять раз, если не больше. Ребята бросятся на выручку, и их перебьют. Нет уж, двоих потеряли и хватит, больше он не отдаст ни одного!
Второй выход - схорониться в ямке до наступления темноты - замаячил одновременно с первым, казался надежнее, но был не по душе тем, что обрекал на бездействие и полную зависимость от немцев. Перед тем как принять окончательное решение, Полуэкт взвесил возможности ребят, не попытаются ли они обойти фрицев лесом, ударить по ним с флангов или тыла, чтобы отогнать от опушки? Немцы "показали" им пока один пулемет. Что у них еще в запасе и сколько их, неизвестно, а ввязываться в бой, не зная сил противника, опрометчиво. Ребята так не поступят. "И здесь придется действовать по второму варианту,- усмехнулся Шарапов.- Ни у меня, ни у ребят другого выхода нет".
Раскаленное, обезумевшее от собственной жары солнце занимало полнеба, накалило стволы автоматов, землю, воздух. Одежда давно не защищала от его прицельно бьющих лучей, сама накалилась и жгла распластанное на земле тело. Воздух был сух, как в парилке, приносивший незначительную прохладу ветер унялся, и наступило, казалось истомленному жарой Шарапову, удушливое предгрозовое затишье.
Помимо непроходящей настороженности - лежал он совеем недалеко от немцев Полуэкту приходилось бороться с собой, чтобы ежеминутно не смотреть на стрелки часов. Он ненавидел их, почти остановившиеся, и все-таки смотрел. Запрещал себе думать о воде, и думал безотрывно, мысленно тянулся к ней спекшимися черными губами, всем своим маленьким, усохшим на жаре телом. Не мог избавиться от мысли о преждевременном отходе. "Зачем столько терпеть и мучиться? Не лучше ли решить все быстрее. Может, и повезет, как везло до сих пор?-думал Полуэкт, укрепляя себя надеждой на уход немцев.- Что им столько времени делать в лесу? За ним не полезли. Выходит, поверили в его смерть. По хутору не стреляют.Изгоняя остатки терпения, стыдил себя: хорош он будет, если немцы и на самом деле ушли, а он станет дожидаться вечера... Так-то оно так, но ребята тоже не предпринимают активных действий. Что-то кажется им подозрительным. Не сговариваясь, не видя друг друга, они пришли к одному решению, и он не имеет права подвергать разведчиков ненужной смертельной опасности".
Это и удерживало готового сорваться и совершить опрометчивый поступок Шарапова. Он оставался на месте.
Глоток бы воды! Холодной! Из колодца! Не пить даже, а почувствовать, какая она?
Едва ли не первый раз за полтора года пребывания на фронте лейтенант был один и ему нечем было заняться. О многом передумалось, но почему-то чаще всего вспоминались не бои, а тяжелый, нечеловеческий труд на войне. На особой полочке память хранила дожди, холод и слякоть. Без конца виделось глиняное поле. По нему надо ползти. В проложенной борозде на глазах копится вода. Весь ты в глине и жмешься к ней же, холодной и мокрой. Ползешь, думая о том, как лучше выполнить задание, и подспудно - о теплой землянке, в которой можно обогреться и обсушиться. Возвращаешься полуживой от усталости, с тебя ручьями стекает вода, ножом соскабливаешь с одежды и сапог грязь и глину, а порой и на это не хватает сил, и одежда летит в угол. Остановились где-то - надо копать ячейки, потом окопы, строить землянки. Все сделали, не успели обжиться, и снова вперед, до следующей остановки, а там опять зарываться в землю и начинать все сначала. "Но пусть лучше дожди, бураны, холод и голод, чем эта адская жара, это осточертевшее солнце, и немилосердная жажда., и томительное, изнуряющее бездействие",- думал Шарапов, без конца поглядывая то на часы, то на небо.
Лес безмолвствовал. В нем начали копиться вечерние тени. Жара пошла на убыль, а солнце, перед тем как уйти на отдых, стало полнеть и набирать красноту. Лейтенант дал зарок пролежать еще час, честно выдержал его - кто бы знал, чего это ему стоило! - и стал готовиться к отходу. Загнул усики чек, пристроил гранаты на одном боку, чтобы не мешали ползти на другом, оба автомата закинул за спину, пополз, подтягивая за собой Капитоненко.
