Наши эскадрильи пикирующих бомбардировщиков едва ли могли нам чем-либо помочь, потому что они не рисковали сбрасывать бомбы рядом с нами. Кроме того, тяжелые бомбы уходили так глубоко в заболоченную почву, что делали большие воронки, не нанося большого урона. Русские также сосредоточили так много зенитных орудий, главным образом скорострельных, что наши самолеты «Штука» не могли пикировать достаточно низко. Времена, когда «Штуки» были способны деморализовать противника, давно прошли. Больше всего нам помогали передовые наблюдатели артиллерийских частей, давая нам иногда передышку благодаря своей мастерской корректировке огня.
Нам с трудом верилось, что, наконец, наступило утро, а мы все еще живы. Русские все еще не оставлял попыток постараться выбить нас, но обстановка выглядела по-другому с наступлением утра. Давящая темнота, в которой не видно, где чужой, а где свой, ушла. Нам опять было видно, кто перед нами. По утрам земля начинала оттаивать под лучами апрельского солнца. Вскоре наши танки так глубоко увязли в болотистую землю, что практически сидели на днище. Нам только что удалось выбраться на дорогу и организовать там охранение.
Затем первые подразделения пехотного полка выдвинулись вперед и образовали передний край обороны. Остальные прочесали район окружения с севера на юг. Один из наших танков, танк Везели, был подбит накануне вечером прямо у развилки дорог. Он получил повреждения от тяжелого артиллерийского снаряда и теперь беспомощно стоял на открытом месте, не защищенный от возможных нападений русских. Наш командир вечером уехал обратно в «детский дом». Я несколько раз вызывал Шотроффа и говорил ему, что он нужен, чтобы взять на буксир Везели. Фон Шиллера не было в его танке, и он все не возвращался. Наконец, я поехал сам и выручил Везели.
Мы едва узнали командира и солдат из пехотного батальона, которые пережили ад в последние несколько дней. Они выглядели постаревшими.
По окончании операции нас отозвали. Затем мы двинулись по автодороге назад в Силламяэ. Довольно далеко за линией фронта русский аэростат наблюдения обозревал гряду холмов, которую пересекала дорога.
Было хорошо известно, что русские открывали огонь при всяком движении по дорогам. Я отдал срочный приказ закрывать люки при прохождении этого участка или, по крайней мере, не высовываться из танка.
Фельдфебель Линк не обратил внимания на приказ и высунулся из башни по самую пряжку поясного ремня. Три танка уже миновали возвышенность, когда первый залп прогремел справа и слева от автодороги. В тот же момент я увидел, как Линк рухнул в башню, точно молнией пораженный. Поскольку танк продолжал двигаться, я по радио велел его остановить. Экипаж, оказывается, не заметил, что их командир тяжело ранен.
Он не проронил ни звука. И только когда мы попытались вытащить его из башни, он закричал от боли так, будто его разрывали на части. Огромный осколок вошел в бедро и разворотил весь бок. Линк выглядел ужасно, и мы боялись, что не успеем доставить его в госпиталь живым.
К нашему облегчению, врач определил, что жизненно важные органы не задеты. Через несколько недель нам сообщили, что Линк получил отпуск по ранению. Опять мы легко отделались, но эти ненужные ранения всегда огорчали меня больше, чем тяжелое сражение.
Наконец у нас появилось несколько дней отдыха, и мы могли восстановить поврежденные машины. Однажды утром к нам неожиданно прибыла машина отдела радиовещания роты пропаганды.
Миссия этих людей состояла в том, чтобы записать, как проходили оборонительные бои 17 марта. Это должно было проходить как «оригинальная запись» с места события, выполненная на восковой фонограмме.
Мы рассказывали всевозможные истории до тех пор, пока инженер-электрик не провел провод из командирского танка в нашу комнату. Он связал рацию в танке с записывающим устройством рядом с нами. Когда система, наконец, заработала, мне пришлось влезть в танк, в то время как пропагандист занял место радиста. Начало драмы было подготовлено. Мне нужно было имитировать работу радиосвязи и отдавать приказы, как я делал это в ходе боя. Конечно, отдавались команды открывать огонь и тому подобные. Фон Шиллер сидел в комнате и играл роль моего напарника в качестве командира роты. В конце концов, он ведь был упомянут в ежедневном приказе по вермахту. В «репортаже с линии фронта» это должно было быть отражено.
Когда мне надоела эта отвратительная игра, мы сказали, что с нас достаточно. Запись тут же была воспроизведена, но не нашла одобрения у требовательных экспертов. Нам пришлось повторять все сначала.
В определенных местах пропагандист давал свое, подсказанное его фантазией описание событий. В реалистичной манере он обрисовал, как горят танки, как они ведут огонь, как в них попадают и какая вокруг царит обстановка разверзшегося ада.
Вторая запись, наконец, была встречена с одобрением. Потом некоторым из товарищей, у которых дома имелись граммофоны, было разрешено сделать запись в качестве звукового письма. Эти записи были отосланы домой к их семьям. Никто не узнавал свой собственный голос, когда запись проигрывали. Только по тексту можно было узнать, кто говорил.
В целом мы недолюбливали этих ребят-пропагандистов. Но при этом нельзя не признать, что среди них были потрясающие парни, которые ответственно относились к своей работе и к тому же были хорошими солдатами. Но исключение подтверждает правило. В общей массе они были странными типами, которые выглядели как солдаты в своей псевдоофицерской форме.
Этот гибрид не совсем солдата и не совсем гражданского был весьма неудачным. Кроме того, мы видели в пропагандистах любимчиков министерства пропаганды. Они рассматривали войну лишь как приятное разнообразие в жизни.
Им также делались всякого рода поблажки по сравнению с пехотинцами на фронте. Вот почему нам нравились исключения, как я уже отметил, особенно по этой причине. Некоторые, к сожалению, погибли, сражаясь за родину.
Через несколько дней мы услышали пропагандистский репортаж в обычной радиопередаче и были поражены тем, как удачно шум боя был подмонтирован в Берлине. Мы едва различали собственные голоса из-за грохота выстрелов и по этой причине покатывались со смеху. После этого мы никогда уже всерьез не воспринимали репортажи с фронта.
Когда наши гости удалились, я должен был подписать бумагу, удостоверяющую, что пропагандист, делавший репортаж, сидел в моем танке. Я предоставил это сделать командиру роты, ведь был его танк.
