— Почему вымышленную? — спросил Гефт, не сдержав улыбку.
— Какой же хохол Гончаренко назовется Артуром? Вы немец?
— А вы что-нибудь имеете против немцев?
— Нет. Я романтик и поклоняюсь Шиллеру, люблю и понимаю Гете... Великие немцы мне близки. Я с уважением отношусь к немецкой технике и научной мысли, если она без примеси расового шарлатанства. Я за Германию и даже Великую Германию, но без...
— Гитлера! — после паузы подсказал Николай.
— Без гитлеризма! Без национал-шовинизма! Без прусской военщины! Без расового превосходства!
— Отличная программа! — улыбнулся Николай. — Я горжусь, Эдуард Ксаверьевич, вашим доверием и, еще немного терпения, отплачу вам тем же. Я не прошу вас уверовать в бесспорность названной фамилии, но хотелось бы, чтобы вы поверили в мое искреннее к вам расположение. — Он поднялся с кресла и, прощаясь, протянул руку.
Лопатто, как и в прошлый раз, проводил его и открыл дверь.
И снова Николай мысленно пожалел, что не сделал вертевшееся на языке предложение. Но чем больше он думал об этом, тем больше убеждался в том, что это преждевременно. Их отношения не созрели для откровенного разговора. Лопатто очень осторожен, и он, Николай, еще ничем не заслужил его доверия. Разговор о взрывчатке профессор мог счесть за провокацию.
Гефт вернулся на завод, позвонил в механический цех и вызвал к себе Рябошапченко.
— Меня беспокоит этот господин из сигуранцы! — сказал он Ивану Александровичу. — Что ему на заводе нужно?
— Точно сказать не могу. — Рябошапченко пожевал губами, усмехнулся и высказал свое предположение: — Судя по всему, подыскивает осведомителей. Вербует, покупает, запугивает...
— А уточнить нельзя?
— Можно.
— Если это поручить Ивану Мындре? Мне кажется, он человек умный и осторожный.
— Мындра справится, — поддержал его Рябошапченко.
— Тогда сегодня же вызови Ивана Яковлевича и дай ему задание. Неплохо бы ему прикинуться эдаким Иваном, не помнящим родства. Вызовут в кабинет Петелина на «беседу», пусть идет. Предложат сотрудничать в сигуранце, пусть соглашается.
В кабинет вошла секретарь дирекции и попросила Гефта к городскому телефону (аппарат в его кабинете был подключен только к коммутатору). Он извинился перед Рябошапченко и вышел из кабинета.
Взяв трубку, он услышал:
— Николай Артурович?! Это я, Юля!
— Откуда ты говоришь? — удивился он.
— Из деканата. Я кончила работу по «М. О.».
Николай понял, что она имеет в виду Михаила Октана.
— Хорошо. Когда ты будешь дома?
— Через час.
— Я зайду к тебе.
Николай вернулся в кабинет, убрал в стол бумаги и пошел в центр. Он не спеша поднялся по улице Гоголя, по Гаванной, вышел на Дерибасовскую, и вот тут бы ему свернуть влево, а ноги его, словно сами, понесли вправо, в сторону Колодезного переулка.
Окна были плотно закрыты, дом выглядел необитаемым.
Николай вошел в ворота, поднялся по лестнице черного хода и в нерешительности, раздумывая, остановился.
Когда в последний раз он был в этом доме, то познакомился с Таней, горничной, живущей в маленькой комнате при кухне. Еще молодая женщина, вдова, мать двоих детей, она пошла на Колодезный за кусок хлеба. Работящая, сердечная женщина. Вот Таню-то и имел в виду Николай, когда поднимался со двора по лестнице.
На кухне кто-то загремел кастрюлями, слышались шаги...
Николай осторожно постучал в дверь. Шаги замерли у порога... Сквозь филенку двери слышалось сдерживаемое дыхание. Он постучал едва-едва, согнутым пальцем...
— Кто там?
Голос ему показался знакомым.
— Таня? Это я, Николай Артурович. Откройте.
Громыхнув массивным крючком, женщина открыла дверь и пропустила Николая на кухню.
— Здравствуйте, Таня! Что, Берта Францевна дома? — спросил он.
— Хозяйка уехала к своим в Люстдорф...
— Когда?
— Еще в субботу...
Женщина была чем-то смущена, разговаривая с ним, смотрела в сторону.
— Берта Францевна не могла уехать в Люстдорф. Таня, вы что-то путаете. В субботу, часов в одиннадцать ночи, я проводил ее до самого дома. Я видел, как она вошла в парадное...
Женщина опустилась на табурет и, уронив голову на руку, тоненько, по-детски, всхлипнула...
— Ну полно, полно, Таня... — Он положил руку ей на плечо. — Вы меня знаете, я хорошо отношусь к Берте Францевне... Скажите, пожалуйста, что случилось?
Из сказанного сквозь слезы можно было представить себе, что произошло здесь в ночь на воскресенье.
Примерно часов в десять вечера Таня на звонок открыла парадную дверь. Вошел мужчина, не молодой, но и не старый, в хорошем темном костюме. Мужчина резко спросил: «Где комната Берты Шрамм?» Таня пыталась объяснить пришедшему, что она только горничная, что хозяйки нет дома и она не вправе пускать постороннего в квартиру. Но мужчина, больно сжав ее плечо, потребовал: «Проводи в комнату Шрамм!» Таня привела его к двери. Он вошел в комнату и включил свет. Окно было не занавешено. По его требованию Таня опустила светомаскировку. Потом он спросил: «Где твоя комната?» Женщина пошла вперед. Когда они пришли в каморку горничной, он предупредил: «Я буду ждать хозяйку в ее комнате. Перед уходом я тебя выпущу. Сиди тихо, как мышь!» Он закрыл дверь, дважды повернул ключ в замке. В квартире наступила такая тишина, что Таня слышала, как на кухне из крана каплет в раковину вода. Прошел, наверное, час, не меньше, когда открылась парадная дверь и каблучки Берты Францевны быстро простучали по столовой, коридору и снова по столовой. Затем хозяйка, видимо, вошла в свою комнату, потому что было слышно, как скрипнула дверь и почти одновременно раздался приглушенный крик. Потом Таня слышала голоса, взволнованный — Берты Францевны и ровный, холодный — посетителя. Потом шум борьбы, крик, тяжелые мужские шаги, очень тяжелые, в сторону передней, и все стихло... Таня думала, что о ней забыли, но через некоторое время снова открылась входная дверь. Шаги все ближе и ближе, повернулся в замке ключ. На пороге стоял тот же мужчина. «Если тебя спросят, — сказал он, — где Берта Шрамм, ты ответишь: уехала в субботу к родным в Люстдорф! Чтобы дети твои не остались без матери, ты скажешь: уехала в субботу к родным в Люстдорф!» — повторил он и ушел.
Вчера вечером приезжал адмирал Цииб с двумя военными, спрашивал Берту Шрамм. Таня ответила так, как от нее требовал тот человек. Адмирал очень рассердился и уехал.
— Скажите, Таня, какой из себя этот ночной гость?
— Как все. Ничего в нем особого не было. Только глаза тяжелые...
— А как он сказал Люстдорф, он повторил это название дважды, — не Люст-до-гф?
— Да, он так сказал. Вы его знаете?
— Мы можем на минуту зайти в комнату Берты Францевны?
