В ноябре-декабре 1858 г. на церковно-национальном собрании в связи с обсуждением выборов Патриарха болгарскими депутатами был поднят вопрос о непосредственном участии представителей епархий в выборе архиереев.[26] Уже на этом этапе греческое посольство в Константинополе забило тревогу по поводу притязаний болгар, опасных для эллинизма в Македонии, где славянское население преобладало в сельской местности.
В мае-июне 1859 г. Константинополь посетил великий князь Константин Николаевич; 30 мая он побывал у Патриарха. Целью поездки было наведение мостов в отношениях с греками после Крымской войны. До прибытия в османскую столицу он посетил о. Самос, где встречался с Мильтиадом Аристархисом, братом великого логофета Николая Аристархиса (до Крымской войны Николай Аристархис был главным сторонником России в неофанариотских константинопольских кругах). Очевидно, Константин Николаевич рассчитывал собрать еще до посещения Константинополя сведения о положении дел и настроениях среди фанариотов. Как предполагает Д. Стаматопулос, неудачные попытки великого князя пробудить повстанические настроения среди греков и заручиться поддержкой со стороны королевской четы в Афинах послужили стимулом к окончательному повороту русской балканской политики в сторону панславизма.[27]
Пик напряжения в греко-болгарском противостоянии пришелся на начало 1860 г. 15 января уполномоченный от тырновских граждан подал правительству прошение, в котором были изложены требования болгарского народа. Во втором пункте этого прошения выражалось требование учредить две автокефальные кафедры в Тырново и Охриде, что возбуждало вопрос о полном отделении от Константинополя.[28] Невыполнение требования болгар назначить архиерея-славянина на Охридскую кафедру привело к прекращению возношения имени Патриарха в болгарской церкви Св. Стефана в Константинополе на Пасху, 3 апреля 1860 г.[29] Протест константинопольских болгар был подхвачен в крупнейших болгарских центрах – Тырнове и Филиппополе. Пасхальная акция митрополита Илариона рассматривается некоторыми исследователями как схизма de facto.[30] Это событие, всколыхнувшее христианское население Османской империи, не могло оставить равнодушным ни Русскую Церковь, ни русское правительство. Движение болгар в целом встречало сочувствие со стороны посольства, но было весьма настороженно воспринято российским духовным ведомством. 30 апреля 1860 г. обер-прокурор А. П. Толстой составил записку о церковных делах в Константинополе и отношении к ним российской дипломатии. «Опасно нам под влиянием политической распри вносить самовластное вмешательство наше в дела старейшей православной иерархии, являться не защитниками ее, а только судьями и обличителями, и преследовать ее злоупотребления с такой строгостью, которая не всегда применима и в нашем собственном отечестве», – писал он. Открытая поддержка болгар, по мнению Толстого, привела бы Русскую Церковь к конфликту с греками и даже, быть может, к разрыву с Константинополем, что расценивалось им как величайшее несчастье.[31] Толстой определенно придерживался грекофильского взгляда на распрю. Он считал, что Русская церковь должна не просто воздерживаться от всякого вмешательства в спор, но постоянно подчеркивать превосходство Константинопольской Патриархии и чтить ее первенство.[32] Грекофильская линия в русской церковной политике второй половины XIX в., которую представлял обер-прокурор, разделялась его современником А. С. Норовым, а двумя десятилетиями позднее государственным контролером Т. И. Филипповым. Однако эти рыцари первенства Константинополя в православном мире были в России одиноки; по крайней мере до войны 1877–1878 гг. славянофильская позиция в русской политике на Балканах была преобладающей. Мнение митрополита Филарета лишь отчасти склонялось к точке зрения обер-прокурора. «При воззрении на дело с церковной стороны, нельзя сказать, чтобы болгары имели право искать церковной независимости, и особенно автокефалии патриаршеской… Численность болгар не огромна: в местах жительства, особенно в городах, они смешаны с греками; найдет ли свои пределы отдельная их Церковь?» – писал он. По его мнению, разделение церкви на две неполезно в политическом отношении, так как это ослабляет силу христиан перед лицом магометан.[33]
Крайняя точка зрения А. П. Толстого в Константинополе поддерживалась настоятелем посольской церкви архимандритом Петром Троицким.[34] Перед отъездом о. Петра в Константинополь в 1858 г. император указывал ему на необходимость сдерживать греков в их неприязни к болгарам. «Мне нужно единство Церкви», – эти слова Александр повторил трижды.[35] По прибытии в Константинополь о. Петр нашел, что греки в большинстве епархий выполнили требования болгар, а протесты против поборов греческого духовенства коренятся не в собираемых суммах, а в том, что их собирают греки. Свои взгляды архимандрит Петр подробно изложил в письме к обер-прокурору Св. Синода А. П. Толстому от 8 ноября 1858 г.[36] Поскольку позиция настоятеля резко расходилась с точкой зрения посольства, его перевод в другое место стал необходимостью. Афины, в которых не нужно было иметь дело с национальными конфликтами православных народов, для грекофила архимандрита Петра оказались очень подходящим местом. Уже по приезде туда он написал другую записку, в которой подчеркивал, что в случае «отделения Церкви Болгарской от Греческой будут обоюдные потери. Теряет Церковь Греческая свое величие, силу, массу, – не хочу упоминать о суетных выгодах. Но и имеющая отделиться Церковь Болгарская ничего от того не приобретает, теряя вместе с тем и все то, что теряет Церковь Греческая: теряет величие, поелику новая не имеет опыта и единомыслия, теряет массу, поелику остается со своей, крайне невежественной».[37] В заключение архимандрит Петр сравнивает будущее положение отделившейся Болгарской Церкви с положением раскольников в России, – сравнение, которое и впоследствии приводилось некоторыми исследователями греко-болгарского вопроса. Позиция константинопольского посольства подвергалась с его стороны резкой критике: «Страшной, уродливой ненавистью к иерархам греческим заражено наше молодое посольство», – писал он митрополиту Филарету Дроздову.[38] Митрополит Филарет не находил в мнениях о. Петра особого пристрастия к грекам. Предубеждение же его против посольства, с которым он сам нередко вступал в полемику, считал недостойным уважения и опасным.[39]
Несогласие во взгляде на болгарский вопрос между МИДом и Св. Синодом ставило русское посольство в очень сложное положение. Митрополит Филарет считал любое вмешательство России в распрю мерой безнадежной и потому бесполезной и рекомендовал полное самоустранение России из происходящих событий. Не сочувствуя резким шагам болгар, и в частности пасхальной демонстрации, посольство в целом поддерживало требования болгар и считало их справедливыми. Духовное ведомство между тем подвергало депеши посланника резкой критике, что сковывало его инициативы. «Поставленные между здравым, вполне православным политическим воззрением министерства и строгой безысходностью нашего духовного начальства, мы теряем всякую свободу суждения и действия. Две почты сряду привозят нам положительные протесты духовного начальства против образа действий миссии в здешних церковных делах. И этот голос подается тогда, когда дело зашло уже так далеко, что миссии трудно, не уронив своего достоинства и нравственного влияния, дать ему другое направление: подается притом не в виде положительного наставления, как должно действовать, а в виде сетования Церкви о ничем не вознаграждаемых ошибках», – жаловался советник константинопольского посольства Е. П. Новиков.[40] Российская дипломатия, продолжал в том же письме Новиков, должна выполнять на Востоке функции одновременно религиозные и политические. Если западные державы имеют себе помощников в лице независимо действующих католических и протестантских агентов, то «в пределах православных и старших по чину Патриархатов, нет места самостоятельной деятельности духовной русской пропаганды, судьбы Православия, начала родного нам и по духу, и по национальному чувству, предоставлены исключительно произволу греческого духовенства, которое ласкает Россию не потому, что любило ее, а потому, что боится ее, и которое, под именем веры, желало бы подчинить нас своему Византийско-Еллинскому воззрению. С таким странным союзником, с которым судьба велит нам идти рука об руку, для поддержания духовного единства нашего с Востоком, – суждено нам возделывать здесь православную ниву и вместе с тем проводить наше политическое влияние».[41] Поступок Илариона Макариупольского, по мнению Новикова, сам по себе с канонической точки зрения заслуживает осуждения. Однако ход событий остановить невозможно, и примирительная роль России закончилась. «Целая бездна лежит уже между болгарским народом и греческим духовенством, факт прискорбный, но неоспоримый», – заключает Новиков. Дипломатическое ведомство, как мы видим, также не видело перспективы в миротворческих акциях со стороны России, однако, в отличие от Синода, не находило полное бездействие и устранение правильным. Напротив, после пасхальной акции 1860 г. Лобанов-Ростовский сделал все возможное, чтобы перевести центр тяжести церковного вопроса в Порту, на которую он мог иметь непосредственное влияние: в частности, уже в конце апреля российская дипломатия выступила с требованием проведения широкомасштабных реформ в европейских провинциях.[42] Свои доводы против пассивной выжидательной линии, на которой настаивал обер-прокурор А. П. Толстой, посланник высказал в депеше к директору азиатского департа мента Е. П. Кова левском у от 10 ма я 1860 г.[43] Точка зрения посольства и МИДа была поддержана Александром II, мнение которого оказалось в этом вопросе решающим: посольство продолжило линию поддержки болгар, а архимандрит Петр Троицкий, как было сказано выше, был удален из Константинополя.
