Следствие по делу отца тянулось полтора года[3]. Ежова за это время сменил Берия. Помог и систематический нажим Гардина, не боявшегося ходатайствовать об отце. Моего отца осудили всего на пять лет, выслали в Казахстан, где он работал главным инженером на строительстве моста через реку Или. А после конца срока высылки он даже смог надеть военную шинель: в звании рядового, с трехлинейной винтовкой в руках руководил строительством участка одной из военных дорог в Иране. Отправить его на германский фронт сапером все-таки не разрешили, как и не присвоили даже сержантского звания доценту и кандидату технических наук.
В конце июля 1939 года Гардин предпринял попытку ведения дневника. Листки, исписанные каллиграфическим почерком, имели название «Жизнь или раздумья сумасшедшего». Так он, вероятно, пытался обеспечить себе какое-то оправдание, если бы кто-нибудь из «органов» разложил по порядку вырванные из амбарной книги и разбросанные как попало листы. Гардин писал:
«Начинаю первый в моей жизни дневник. Хочу назвать его дневником моих мыслей, потому что событий и происшествий так много, что, пожалуй, их все не запишешь. Да и без меня на это люди тратят тонны бумаги. Ну и врет же эта бумага, особенно – газетная! Но от нее, по крайней мере, есть хоть одна несомненная польза – ее утилизация. А что делать с ложью по радио! В какую фановую трубу ее девать!
К мыслям о человеческой лжи я буду часто возвращаться. Вот уж действительно стоголовая гидра, с которой трудно будет сражаться. Но попробовать нужно: интересно – я ведь фехтовальщик.
Хочу печататься. Пишу и собираю материалы о себе. Очень много набралось папок с записками и фотографиями. Жизнь, слава Богу, большая.
...Гитлер вместо Бога говорит: „Провидение“. Об этом мы услышали недавно, когда, подружившись, стали печатать его речи. Провидение, конечно, было печатано с маленькой буквы. В знак недостаточного почтения.
Я уклоняюсь выражать неуважение и непочтение философским символам, которые еще не отвергнуты человечеством, по той простой причине, что никто еще не доказал отсутствия в нашем бесконечном мире Провидения. Может быть, Бесконечность и есть Провидение! Поэтому я смело пишу с больших букв эти замечательные и непонятные слова (у нас в названии „Комитет по делам кинематографии“ стараются все слова писать с больших букв, а председателя – тем более! Эти слова понятны. Почет и уважение оплачиваются. Подхалимство – самая модная и самая заразительная болезнь».)
Примерно через два месяца, когда шла уже война в Польше, Владимир Ростиславович записал настолько крамольные мысли, что из-за них, видимо, и разброшюровал тетрадь набросков:
«Изумительно объединение мельчайших телесных частиц, ощущаемых и управляемых внутренней силой – духом. Временно ослабляется и частично выключается эта сила во сне. Перерождается или уничтожается (что из этого верно, человеку неведомо) ощущение жизненной силы в смерти. Сохранение внутренней силы и управление ею дают долгую жизнь. Следовательно, самоуправление – вот стимул продолжительности жизни!
Основа самоуправления – это дух.
Невидимая наличность духа – это аксиома, то есть положение, не требующее доказательств. Поэтому все философские системы, не признающие материалистически существования самоуправления, ложны! Ложь эта необходима, чтобы оправдать действия так называемой материалистической системы управления.
Коммунизм утверждает материализм и является пропагандой насилия. Мне – все. Вам – ничего (или очень мало). Признающие такой образ жизни стремятся захватить власть повсюду.
Власть – это насилие. Во все века и теперь – тоже. Сравните жизнь „Кремля“ с обычной жизнью советского гражданина – и вы увидите, что такое „все“ в сравнении с „очень малым“, вы почувствуете во всем наличие насилия – все его положения, отвергающие рекламируемые „Кремлем“ свободу, равенство, братство. При коммунистическом управлении эти утверждения выключаются и с успехом заменяются принуждением, неравенством, притворством. То есть заменяются ложью! Ложь повсюду: в каждом произносимом и печатаемом слове! Эта ложь уже уничтожила миллионы жизней, сопротивлявшихся грабежу. Смерть сопротивлению! Полное уничтожение! Это – путь к власти.
Экспроприация (ограбление) экспроприаторов (что-то имеющих) – вот слова и манифест насильников. А все остальное – ложь!
Но „ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами“ и „слово – серебро, а молчание – золото!“. Молчи же и познавай только величие и силу Вселенной. Возражать некому!
Ничтожно у нас количество людей, оставшихся живыми, которые знают эти правдивые слова о натуре насильников, и по праву молчат... кто палку взял, тот и капрал...
Право – это классификация отдельных моментов поведения человека, наносящего ущерб или могущего нанести его тем основным теоретическим установкам организации насилия, которые сочиняются „спецами“ этого творчества по заданию диктатора или диктаторов. „Спецы“ выполняют это задание более или менее удачно, приспосабливаясь к текущим моментам, оглядываясь очень часто по сторонам и в лицо своему (или своим) хозяину (хозяевам). Вот почему так называемые законы, кодексы – это просто сборники кабинетного творчества спецов-юристов, по большей части компилятивного качества, которые так часто на нашей планете изменяются, отменяются, выворачиваются и переворачиваются.
Люди, не изжившие свою звериную природу, руководствующиеся насилием, грабежом, убийством сильными и вооруженными слабых и безоружных, до сих пор свои споры разрешающие только взаимным уничтожением, эти насильники, захватившие власть, по-разному применяясь к своим рабам, диктуют законы и создают кодексы... Право эфемерно.
Автограф В. Гардина
Мировоззрение. Все теории мы строим, конечно, для себя. Возникая в нас, теории переключаются на других.
Теория и практика должны разбегаться не более чем в мировом масштабе, но инерция обыкновенно хлещет дальше, загоняя творца теории в неисследованные пространства эфира. Такой необозримый охват напоминает о необходимости одернуть увлекшегося теоретика, и тот спешит страусиной позой замечтавшегося скрыть пренеприятный запах, распространяющийся из-под его хвоста. А это – запах пещерного человека-зверя, расправляющегося дубинкой со своими врагами из-за каждого слагаемого, входящего в крайне усложненную историей таблицу наипростейших благ. Эти блага, это меню из вкусных блюд жизни имеет громаднейшую литературу, словари и справочники, сложнейшие правительственные аппараты, защищающие эти „культурные завоевания“.
На деле же – тот же самый кусок мяса, который дикарь до сих пор рвет руками, у теоретиков имеет бесчисленные названия в поваренных книгах, украшается художественными виньетками, а практики-повара устраивают из обыкновенной пищи произведения искусства. В итоге же все ухищрения, действующие возбуждающе на наши органы чувств, мало изменяют качественный состав пищи, одинаково переваривающийся в желудках дикаря и просвещенного европейца.
Кому нужна эта кухня? Зачем этот жареный кусок мяса, проходя через кулинарные ухищрения, принимает почти фантастические наименования? Почему простые и простейшие потребности человека укрываются томами сложнейших теорий? Почему всякое властвование прикрывается дымовыми завесами обожествления власти?
Всякий вождизм стремится создать ритуалы обычно магического качества, чтобы подпереть своего вождя всерьез и надолго. „Грабь награбленное!“ – лозунг простейший, который почти не требует разъяснений. Второе слово в нем – награбленное – это уже от лукавого, от „теории“, от „кухни с приправой“. Во все революционные времена оно приклеивалось вначале, но немедленно отрывалось, когда при грабежах приходил аппетит. Во времена следовавшего за переворотом просперити этот вульгаризм ужасно шокировал. Он ведь контрреволюционен, поскольку неудобно вспоминать о веревке и наступать сапожищем на мозоль.
И вот на помощь спешит изощреннейшая кухня – диалектика. Вертела теоретиков зажаривают куски обыкновеннейшего мяса, в лакейском экстазе обожествляя их. Все искусства наперебой стараются доказать божественную фактуру этих кусков, но мясо остается мясом, водка же – водкой, а не нектаром.
К чему этот обман! Ясно: для того, чтобы подольше жевать вкусные кусочки и куски диктатуры – власть...
Не является ли следствием этого желание ничему уже абсолютно не верить, ничто не принимать за аксиому, все нагромождения теорий, всю культуру брать на пробу: нет ли здесь реакции на насилие!
И первое, что необходимо взять на пробу, – это теория о классах, о социальном неравенстве, которое будто бы когда-то должно стать равенством, уничтожив классы...»
Владимир Ростиславович к концу 1939 года уже был готов писать автобиографическую книгу: все необходимое собрано, приведены в систему воспоминания о театральной и кинематографической работе, составлен развернутый план и сделано множество набросков отдельных эпизодов. Надо садиться за рукопись. И тут его на седьмом десятке лет жизни вдруг одолевает гамлетовский вопрос.
