Гурвич не соглашается с экономическим детерминизмом, утверждаемым марксистами (их интерпретации мыслитель считал далекими от представлений самого Маркса), – объяснение социальных явлений может опираться на анализ только тотальных социальных явлений, но не их отдельных аспектов[59]. Даже если в определенные периоды истории тех или иных обществ экономика становится доминирующим фактором в социальном бытии, отсюда нельзя выводить «закономерности» (понятие, которое Гурвич подвергает разносторонней критике в одной из своих основных работ)[60]. В этом аспекте Гурвич констатирует порочность исключительно материалистического видения общества и концепции первичности экономического фактора в истории (и соответственно зависимости права от экономической формации), преувеличение роли государства в переходе к новым формам хозяйства и т. д.[61]
В данных вопросах мыслитель оказывается ближе к прудонизму, чем к марксизму[62]. Вместе с тем конфронтация этих двух школ и политических течений (особенно в рамках I Интернационала) не означала для Гурвича конфронтации теорий двух мыслителей – Маркса и Прудона[63]. Общее в их теориях Гурвич находил в принципиальном видении социальной действительности как «действия, усилия, трудового подвига, соревнования социальных групп и классов, ведущего к социальным революциям»[64]. Данная позиция Гурвича логично вытекает из его представлений о социальном плюрализме. Поэтому неудивительно, что он полностью принимает концепцию «праксиса», сформулированную в ранних работах Маркса и означающую, по мнению Гурвича, что борьба классов, конфликт производственных сил и производственных отношений – только внешние выражения диалектического движения взаимодополняемых усилий и устремлений индивидов и коллективов[65]. Здесь опять-таки заметно желание мыслителя найти отсутствующие в концепции Маркса элементы бергсоновской теории социальной динамики, которая стала одним из основных элементов социологии самого Гурвича.
Теория социальной обусловленности институтов общества, равно как и теория социального контекста знания, были восприняты Гурвичем в аспекте сочинений молодого Маркса – в смысле взаимной социальной обусловленности всех социальных процессов, включая право и экономику[66]. Гурвич интерпретирует термин «производство» в контексте ранних работ Маркса, считая, что этот термин включает в себя и процесс воспроизводства идей и ценностей[67]. Поэтому утверждение Марксом примата производственных сил получает в интерпретации Гурвича характер скорее бергсоновской концепции жизненного порыва, где производственные силы отождествляются с любыми спонтанными или организованными коллективными усилиями.
Мыслитель считает, что основной категорией марксистской теории является категория целостности, «единства глубинных уровней социальной действительности, движение элементов которой фиксируется в типологической классификации»[68]. Впрочем, нужно признать, что и здесь Гурвич навязывает концепции Маркса чуждые ей идеи и категории из социальных теорий Дюркгейма и Зиммеля, которые сам развивал в своей социологической доктрине. Это заметно уже в той критике, которую Гурвич обрушивает на концепцию Маркса в другом аспекте, справедливо отмечая, что социальное единство как взаимодополняемость индивида и общества мыслилось немецким философом только в категориях идеала будущего общественного устройства[69].
Импонировало Гурвичу и стремление Маркса к поиску новых, более справедливых форм социального устройства, в том числе и в рамках концепции социализма, хотя Гурвич дистанцировался от радикализма политических выводов Маркса и не соглашался с его представлениями об основополагающей роли идеологии в построении диалектической картины общества[70]. Утверждая необходимость установления диктатуры пролетариата в ходе поступательного хода развития истории, Маркс, по мнению Гурвича, противоречил принципам собственной диалектичной и релятивистской социальной теории. Представляется, что более логичным для Гурвича было поставить вопрос о том, насколько сконструированные им принципы в действительности присущи марксистской концепции, основные идеологические элементы которой вступали в явный конфликт с этими принципами.
Среди ошибочных идей и положений социальной концепции Маркса Гурвич называл: 1) непоследовательность его релятивизма – утверждение социальных законов и существования единой для общества социальной иерархии, конечной цели социального развития, только на основании тенденций одной общественной формации – капитализма; 2) нечеткость понятия «идеология», которое иногда совпадало со всей сферой духовного воспроизводства общества; 3) недостаточность анализа других, кроме социальных классов, форм социабельности; 4) многозначность термина «отчуждение», который подразумевал как общие для социальной жизни явления (объективация результатов творчества), так и свойственные только капиталистическому обществу черты (присвоение труда и фетишизация его результатов)[71].
В связи с этим не совсем оправданна позиция тех исследователей, которые рассматривают Гурвича как марксиста[72]. Однако для этой позиции есть определенные основания в работах самого Гурвича, который заявлял, что «Маркс намного глубже, чем его истолковывают марксисты»[73] и что его (Гурвича) социология использует теорию Маркса как одну из главных отправных точек[74]. Верно, что «идеи молодого Маркса признаются Гурвичем в качестве источника вдохновения»[75], но не более того: это вовсе не означало принятия всех принципов концепции Маркса[76]. Вместе с тем марксизм определял в школьные и университетские годы не только научную, но и практическую позицию формирующегося ученого – как в лицее, так и в университете молодой Гурвич состоял в социал-демократических кружках[77].
В плане академическом на тот момент Гурвич был прикреплен к кафедре истории русского права Юрьевского университета, возглавляемой Ф. В. Тарановским[78], и поэтому свои студенческие работы должен был посвящать соответствующей проблематике. В эту проблематику отлично вписывался конкурс, объявленный в 1914 г. по предложению Ф. В. Тарановского сенатором Л. фон Брадке, на лучшую студенческую работу о творчестве Феофана Прокоповича. По признанию Тарановского, его надежды на хорошую студенческую работу оправдались сполна: работа Г. Д. Гурвича «“Правда воли монаршей” Феофана Прокоповича» далеко превосходила этот уровень и отвечала требованиям серьезного научного исследования. Хотя из-за начала военных действий и «непредвиденных обстоятельств»[79] молодой исследователь и не сумел полностью завершить свой труд, в декабре 1914 г. он был награжден медалью, а работа была опубликована в 1915 г. – сначала в Ученых записках Юрьевского университета, а потом и отдельным изданием под более широким названием «“Правда воли монаршей” Феофана Прокоповича и ее западноевропейские источники (Гроций, Гоббс, Пуфендорф)». Этот успех «предрешил выбор научной карьеры»[80] молодым исследователем и ознаменовал важное для понимания развития его научного мировоззрения влияние идей Ф. В. Тарановского. Через полгода Гурвич переезжает в Петроград и переводится на четвертый курс юридического факультета Петроградского университета.
Сочинение молодого Гурвича о политической доктрине Прокоповича состояло из двух основных частей: изложения сущности учения Прокоповича (которое, по мнению Гурвича, сводится к учению о престолонаследии) и анализа концепций престолонаследия в трудах таких европейских авторов, как Гоббс, Гроций и Пуфендорф. Этот анализ завершается изучением различий между позициями русского теоретика монархизма и западноевропейских авторов. Начинающий исследователь убедительно доказал, что данное сочинение Прокоповича представляет не столько самостоятельную политическую доктрину, сколько компиляцию взглядов вышеназванных европейских философов права. Однако Гурвич далек от того, чтобы считать труд Прокоповича простой калькой западноевропейских политико-правовых идей либо всего лишь научным обоснованием фактически существовавшего наследственного самодержавия. Прокопович вполне самостоятелен в основных выводах своей доктрины и обращается к трудам европейских мыслителей только в поисках аргументации, старательно отсеивая те идеи, которые не согласуются с его принципами[81].
Уже в этой ранней работе Гурвича прослеживается основной принцип его правовой доктрины – антииндивидуализм. Следуя данному принципу, молодой исследователь делает вывод в пользу влияния на формирование доктрины Прокоповича идей тех мыслителей, для которых был характерен холистский подход к изучению общества (Гроций, Пуфендорф), и оспаривает влияние индивидуалистской концепции Гоббса[82]. Примечательно, что Ф. В. Тарановский критикует именно этот основной вывод ученика – утверждение о полной независимости творчества Прокоповича от идей Гоббса, основанное на предположении о внутреннем единстве работы Прокоповича (с чем Тарановский категорически не соглашается)[83], но именитый русский ученый не накладывает «своей властной редакторской руки»[84] на труд Гурвича.
