Несколько минут стояла мертвая тишина. За окном ярко светило солнце. Воздух был розовым, бодрящим, на подоконнике и ветках шебаршили птицы. Серебристо блестя, кружились мелкие снежинки.
Наконец Ельцин откинулся на спинку кресла, тяжело отдышался и произнес:
— Вы знаете, Юрий Ильич, я своей жене никогда не изменял…
Такое начало меня обескуражило, но не больше. Я понял: говорить что-либо Борису Николаевичу, объяснять, доказывать, что кассета фальшивая, добыта неизвестно откуда, не может быть предметом официального обсуждения, совершенно бесполезно. Что по закону, фактически обвиняя меня, все они трое становятся соучастниками преступления.
И вдруг до меня, как сквозь вату, доходит голос президента:
— Впрочем, если вы напишете заявление об уходе, я распоряжусь, чтобы по телевизионным каналам трансляцию пленки прекратили.
А вот это уже был элементарный шантаж, откровенный и неприкрытый. Я молчал и смотрел на президента, краем глаза заметил, что Примаков и Путин с интересом наблюдают за мной: Путин — жестко, с неприятной ухмылкой, Примаков — сочувственно.
Итак, первая фраза президента прозвучала, вызвав в душе некий холод, но я молчу, жду, что будет дальше.
— В такой ситуации я работать с вами не намерен, — вновь произнес президент, — и не буду…
Я молчу, президент тоже замолчал.
— Борис Николаевич, вы знаете, кто собирается меня увольнять? — сказал я. — Коррупционеры. Те, кто проходят по делу «Мабетекса». — Я назвал несколько наиболее громких фамилий, фигурирующих в этом деле. — Скорее всего, это их работа.
— Нет, я с вами работать не буду, — упрямо повторил Ельцин.
Понимая, что я могу перехватить инициативу, в разговор включился Путин.
— Мы провели экспертизу, — сказал он, обращаясь к президенту, — кассета подлинная.
Не может того быть! Я даже растерялся от неожиданности. Как может быть подлинным то, чего никогда не было. Но больше поразило даже другое: ведь экспертизы проводятся в рамках уголовного дела… Но дела-то никакого нет. Уж Путин-то, будучи юристом, такие элементарные вещи должен был знать.
— Тут есть еще и финансовые злоупотребления, — добавил Ельцин.
Мне вдруг стало очень больно: я не то чтобы присвоить чей-нибудь рубль — я даже пачку скрепок не мог позволить себе унести с работы; если у меня их не было, то просил жену сходить в магазин. И вдруг такое несправедливое обвинение, удар под дых. Я почувствовал, что у меня даже голос дрогнул от возмущения и неверия в то, что я услышал:
— Борис Николаевич, я никогда не совершал никаких финансовых злоупотреблений. Ни-ко-гда. Можете это проверить где угодно!
В разговор включился Примаков. Он говорил мягко, без нажима. Понимая всю подоплеку этой ситуации, он сочувствовал мне. Но он также понимал и другое: его пригласили для участия в этом разговоре специально, чтобы в будущем связать ему тем самым руки, не позволить встать на мою сторону.
Что меня больше всего удивило в этом разговоре? Не кассета. Фальшивка — она и есть фальшивка. Другое. Во-первых, игнорирование правовой стороны дела. Во-вторых, неуважительное отношение к Совету Федерации, его решению. Ведь вся эта разборка происходила на следующий день после его заседания, как противодействие тому, что уже случилось. В-третьих: нежелание «семьи» — людей, действующих за спиной президента, манипулирующих им, — дать мне возможность переговорить с ним один на один. Для этого и были подключены Примаков и Путин. Хотя я готовился к беседе наедине.
— Надо написать новое заявление об отставке, — безапелляционно объявил Ельцин.
И чем же его мотивировать? Ведь Совет Федерации только что принял решение.
Пусть это вас не заботит. Пройдет месяц… на следующем своем заседании они рассмотрят новое заявление…
Но это же неуважение к Совету Федерации.
Ельцин в ответ только хмыкнул. Понятно, где он видит этот Совет Федерации. В комнате повисло тяжелое молчание. Решать надо было немедленно… Ясно было одно: любым путем необходимо выиграть время. Но как? Сейчас главным для меня было мнение лишь Примакова. Я всегда относился к этому человеку с огромным уважением, прислушивался к его советам. Что он скажет теперь? Но раз он находится здесь, то понятно что. И он сказал:
— Юрий Ильич, надо уйти. Ради интересов прокуратуры. Да и ради своих собственных интересов.
Да, нужно обязательно выиграть время. Это необходимо как воздух. Уже запланирован визит в Москву швейцарского Генпрокурора Карлы день Понте. Ее приезд наверняка позволит открыть в деле о кремлевских коррупционерах многие закрытые карты. Во всяком случае, я на это очень надеюсь. Да и вообще, нужно довести расследование по «Мабетексу» до такой стадии, когда это дело уже «развалить» будет невозможно.
— Хорошо, заявление я напишу. Следующее заседание Совета Федерации запланировано на 6 апреля. Если я напишу заявление сейчас, то произойдет утечка информации, прокуратура за это время просто развалится… — Я почувствовал тяжелый, непонимающий взгляд президента и пояснил свою мысль: — Я напишу заявление сейчас, но дату поставлю апрельскую, 5 апреля — самый канун заседания Совета Федерации.
— Ладно, датируйте 5 апреля, — согласился президент.
Ход был правильный. Если бы я не написал заявление, то против меня наверняка были бы приняты резкие меры, вплоть до физического устранения — от киллерского выстрела до наезда на мою машину какого-нибудь огромного, груженного кирпичами грузовика, — эти методы освоены в совершенстве…
Так с 18 марта по 5 апреля я получил возможность действовать, довести до конца начатые дела, продвинуть вперед историю с «Мабетексом». В конце концов, люди должны знать, какое беззаконие творится на кремлевских холмах и как обходятся с теми, кто пытается этому противостоять.
Вялым движением президент подтолкнул в мою сторону чистый лист бумаги. Я уже достал из бокового кармана пиджака ручку, как внезапно лицо президента стало каким-то серым, он схватился за сердце, медленно приподнял другую руку, поморщился. Хрипло и тяжело дыша, он вышел из комнаты. Лица Примакова и Путина напряглись.
Минут через десять, потирая на предплечье место инъекции какого-то стимулятора, Ельцин вернулся и грузно опустился в кресло.
Я молча написал заявление и протянул его президенту. Примаков и Путин облегченно вздохнули.
Выйдя из больничного корпуса на улицу, я хотел было сразу сесть в машину и уехать — слишком уж муторно и противно мне было — но Примаков задержал меня:
— Юрий Ильич, вы знаете, я скоро тоже уйду. Работать уже не могу. Как только тронут моих замов — сразу уйду…
