утверждают, что там смешно, пусть предъявят провоцирующие смех места.
Абсурдисты, как правило, выдают свою уродливую чушь за юмор или сатиру. Вот только получается не весело. Бывает, пишут люди вещи неприличные, но СМЕШНЫЕ. Своим детям такое не покажешь, зато сам посмеёшься от души. Но одно дело — неприличие, и другое — уродство: у абсурдистов даже неприличное уродство — не смешное. Литературный абсурдизм — это вроде пирсинга на невзрачной морде: нарочитое уродование по образцу с целью вписаться в коллектив, в котором красиво сделать не могут, поэтому стараются убедить себя и других, что уродливое — это тоже хорошее, но только при взгляде с альтернативной, более передовой эстетической позиции.
Из аннотации к одному сборнику шукшинских мастерписов:
«Шукшин Василий Макарович. „До третьих петухов“. Рассказы и повесть. Серия рекомендована Управлением общего среднего образования Министерства общего и профессионального образования Российской Федерации. В сборник Василия Макаровича Шукшина вошли рассказы „Дядя Ермолай“, „Верую!“, „Упорный“, „Забуксовал“ и другие и повесть „До третьих петухов“. Тихие, занозистые, злые и беспечные — герои его произведений походят друг на друга. Все заводные и талантливые. Эта похожесть в том, что все они болеют авторской, шукшинской мыслью, живут его талантом, его волей и нетерпением. По существу, он писал непрерывную автобиографию страждущей своей души и мысли. Черно-белые иллюстрации П. Пинкисевича.»
Совать такую пошлятину русским киндерам — это вполне в русле антинародной политики нынешних российских властей. Кстати, когда подобное непотребство иллюстрируется евреем, это только льёт воду на мельницу русского антисемитизма, поскольку у некоторых национально-озабоченных русских складывается впечатление, что евреи намеренно поддерживают в русском народе нездоровые тенденции, чтобы его ослабить, а потом ещё больше поработить и т. д.
Кстати, эти «До третьих петухов» не понравились не только мне. Из предисловия супруги Георгия Буркова к его опубликованным дневникам «Хроника сердца»:
«Шукшин и Жора приехали на гастроли в Горький. Сам Шукшин читал „До третьих петухов“ труппе театра Станиславского. Реакция была более чем странной. Несколько вялых фраз. То ли труппа была измучена сменой режиссеров, то ли авторитет Шукшина так сработал. Но Василий Макарыч был озадачен, и Жоре пришлось долго его уговаривать продолжить работу.»
(Надо же, у некоторых странной была не шукшинская «сказка», а реакция на неё опытных людей, привыкших разбираться со всяким новым «драматургическим материалом».)
В 1977 г., уже после смерти Шукшина, Бурков ещё раз попробовал пропихнуть «сказку» на сцену (в театре имени Станиславского и пр.), но дело снова не пошло. Там же:
«Вскоре Жора начинает репетиции „До третьих петухов“. Сразу же стало ясно, что ни театр, ни актеры не готовы к воплощению замысла. Не буду искать виноватых. Эта постановка не получилась и в других театрах. Я знаю причину. Слишком ответственно это было для Буркова. Поставить просто очередной спектакль, даже хороший, он не хотел. Нужно было открытие, откровение, переворот. Я знаю, что спектакль сделан на бумаге, скрупулезно, дотошно. Расписан весь по мизансценам. Но увы! Только на бумаге.»
Русско-еврейский театральный народ сопротивлялся шукшинской драматургии…
Можно, разумеется объяснить эту неудачу с шукшинским творением и обыкновенной конкуренцией, и сионистскими происками, и даже завистью к талантищу, хотя пьесы других талантищ, вроде, ставятся вопреки зависти. Супруга Буркова выбрала в качестве объяснения чрезмерный перфекционизм постановщика.
* * *
Из упомянутого шукшинского шедевра — народное, для детей:
(Илья Муромец:)
— А я тебя не спрашивал. И спрашивать не собираюсь. Закрой хлебало, а то враз заставлю чернила пить. И промокашкой закусывать. Крыса конторская.
— Карга старая, — сказал Иван. — Ишь ты, какой невод завела! Иванушкой она звать будет. А я на тебя буду горб гнуть? А ху-ху не хо-хо, бабуленька?
— А-а, — зловеще протянула Баба-Яга, — теперь я поняла, с кем имею дело; симулянт, проходимец… тип. Мы таких — знаешь, что делаем? — зажариваем. Ну-ка, кто там?! — И Яга трижды хлопнула в ладоши. — Стража! Взять этого дурака, связать — мы его будем немножко жарить.
Стражники, четыре здоровых лба, схватили Ивана, связали и положили на лавку.
— Последний раз спрашиваю, — еще попыталась Баба-Яга, — будешь коттеджик строить?
— Будь ты проклята! — сказал гордо связанный Иван. — Чучело огородное… У тебя в носу волосы растут.
— В печь его! — заорала Яга. И затопала ногами. — Мерзавец! Хам!
— От хамки слышу! — тоже заорал Иван. — Ехидна! У тебя не только в носу, у тебя на языке шерсть растет!.. Дармоедка!
— В огонь! — вовсе зашлась Яга. — В ого-онь!… Ивана сгребли и стали толкать в печь, в огонь.
— Ох, брил я тебя на завалинке! — запел Иван. — Подарила ты мене чулки-валенки!.. Оп-тирдарпупия! Мне в огне не гореть, карга! Так что я иду смело!
А Иван шел опять темным лесом… И дороги опять никакой не было, а была малая звериная тропка Шел, шел Иван, сел на поваленную лесину и закручинился.
— В душу как вроде удобрения свалили, — грустно сказал он. — Вот же как тяжко! Достанется мне эта справка…
Несмеяна тихо зверела от скуки.
Сперва она лежала просто так… Лежала, лежала и взвыла.
— Повешусь! — заявила она.
Были тут еще какие-то молодые люди, парни и девушки. Им тоже было скучно. Лежали в купальных костюмах среди фикусов под кварцевыми лампами — загорали. И всем было страшно скучно.
— Повешу-усь! — закричала Несмеяна. — Не могу больше!
Молодые люди выключили транзисторы.
— Ну, пусть, — сказал один. — А что?
— Принеси веревку, — попросила его. Этот, которого попросили, полежал-полежал… сел. — А потом — стремянку? — сказал он.
— А потом — крюк искать? Я лучше пойду ей по морде дам.
— Не надо, — сказали. — Пусть вешается — может, интересно будет.
Одна девица встала и принесла веревку. А парень принес стремянку и поставил ее под крюк, на котором висела люстра.
— Люстру сними пока, — посоветовали.
— Сам снимай! — огрызнулся парень.
Тогда тот, который посоветовал снять люстру, встал и полез на стремянку — снимать люстру. Мало-помалу задвигались… Дело появилось.
— Веревку-то надо намылить.
— Да, веревку намыливают… Где мыло?
Пошли искать
