себе. Он возмужал и выглядел старше своих пятнадцати лет. Его беспокоили мысли о другом — как продолжить образование? Старшие, с кем он советовался, прежде всего отец Имантай, сходились на том, что надо ехать в Семипалатинскую учительскую семинарию. К такому решению склоняла и семинарская стипендия. Семипалатинск, Семей, как называли его казахи, прельщал Каныша еще и потому, что там учился и подолгу жил великий поэт Абай. Этот город на Иртыше знали и любили в Степи.
Созданная в 1904 году учительская семинария, казалось бы, должна была отличаться официальным верноподданническим духом. Но это было далеко не так. Даже в некоторых государственных учреждениях города работали ссыльные революционеры, не говоря уже о местном отделении Российского географического общества, влиявшем на общественную жизнь города. Этого влияния не избежали и многие из тех, кто преподавал в семинарии, в частности отец Борис, совсем не походивший на обычного священнослужителя. Борис Герасимов занимался делами, не имевшими никакого отношения к его сану: тщательно изучал, например, жизнь сосланных в Семипалатинскую область польских революционеров, а позднее написал исследование о пребывании Достоевского в Семипалатинске. Связаны были с революционно-демократическими кругами и братья Белослюдовы, один из которых преподавал в семинарии.
Казахов в семинарии можно было перечесть по пальцам. И хотя им, равно как и татарам, предоставлялись места в счет процента для мусульман, муллы не очень-то заботились об их религиозном воспитании. Не было до них никакого дела и служителям православия. Конечно, все молодые казахи знали друг друга. Очень немногочисленная казахская интеллигенция смотрела на них как на свой резерв, как на будущих образованных людей, не в пример обычным аульным мугалимам — учителям. Но не надо скрывать, как не надо и преувеличивать того обстоятельства, что к делу воспитания казахской молодежи стремились приложить руки и некоторые деятели из казахской националистической организации.
Габдулгани-Каныш Сатпаев поступил в Семипалатинскую учительскую семинарию в 1914 году.
В первую же осень он познакомился с Мухтаром Ауэзовым из Чингизской волости. Ауэзов был старше Сатпаева года на два и уже принимал участие в большом вечере, посвященном Абаю в связи с десятилетием со дня смерти поэта. Мухтар читал Толстого и Достоевского, увлекался историей и литературой. Естествознанием интересовался меньше, чем Каныш. Но, впрочем, и Мухтар был внимательнейшим учеником преподавателя естествознания Белослюдова.
Белослюдов поразил Каныша. Русский человек, а как хорошо изучил степь. Братьев Белослюдовых уважали в Семипалатинске. Один — художник, другой — краевед, они многое сделали для изучения Прииртышья. Уроки Белослюдова отличались и глубиной, и яркостью формы, и обилием материала.
Однажды Белослюдов повел семинаристов в Батальонный переулок, в музей, где были собраны памятники старины — археологические, исторические и этнографические, представлены, как говорили тогда, произведения природы — образцы растительного, животного и минерального мира. У Каныша разбежались глаза. Что его каркаралинский сундучок по сравнению с этой коллекцией! Какие удивительные кристаллы — дымчатые и совсем прозрачные, поражающие сложной геометрией формы, какие пестрые цвета рудной палитры.
Тревожно было зимой 1915 года в Семипалатинске. По городу ходили тревожные слухи о тяжелом положении на фронтах. Из аулов на военную службу, правда, не призывали. Но местное население подлежало мобилизации на тыловые работы. Болосы — волостные начальники — составляли списки мобилизованных, освобождая тех, кто хотя и подлежал призыву по возрасту, но мог дать взятку. Степь начинала волноваться, и это находило отголосок в городе.
Почему идет война? Почему так много несправедливости в обществе? Почему такой произвол в аулах?
Словно в ответ на эти и многие другие вопросы в семинарию начали проникать и запрещенные брошюры, и социал-демократические листовки.
Однажды Каныш встретился со своим земляком — просветителем и поэтом Султанмахмутом Торайгыровым. Тот вручил семинаристу толстую книгу, попросил ее никому не показывать. Это был «Капитал» Карла Маркса. «Нужно сказать, что с некоторыми трудами классиков марксизма я был знаком с 1915–1916 годов, то есть еще в семинарские годы», — говорил Каныш Имантаевич впоследствии. И как ни увлекало естествознание, в ту пору формирования личности Сатпаева в нем преобладал интерес к общественным наукам, к истории и политической экономии. А когда в стенах семинарии заговорили о восстании в степи и назывались имена народных вожаков, в том числе Амангельды Иманова из далекого Тургая, мысли Каныша сосредоточились на судьбе его народа.
Из Баянаула не приходило никаких вестей. Может быть, и там неспокойно?
Член ревкома и народный судья
Каныш заканчивал семинарию памятной весной 1917 года. Из далекого Петрограда пришла весть о свержении царя. Революция, которую еще вчера только предчувствовали, стала явью.
В затоне, где ремонтировались корабли пароходного общества «Меркурий», в мастерских на станции железной дороги, в цехах небольших окраинных заводиков и фабрик появились первые большевистские агитаторы из городской социал-демократической организации. С красными бантами на груди ходили по городу не только рабочие, ремесленники, учителя, но и офицеры гарнизона и городские чиновники. Оживились и друзья члена кадетской партии и депутата Государственной думы Алихана Букейханова. Самые знатные баи по феодально-родовому ритуалу подняли его на белой кошме и объявили ханом. Одни поговаривали о том, что над степью должно взвиться зеленое знамя ислама. Другие, как поэт Сабит Донентаев, прославляли свободу, демократию, дружбу с русским народом. Но и они еще смутно разбирались в том, кто такие большевики и кто такие меньшевики, преобладавшие, кстати сказать, в первом Семипалатинском Совете.
Съезд казахских хозяев-скотоводов, иначе говоря шаруа, в Семипалатинске большинством голосов крупных баев и мусульманской националистической интеллигенции поддержал Временное правительство, потребовал войны до победного конца. Смело и одиноко прозвучала на съезде речь каркаралинца Нурмакова, решительно присоединившегося к большевикам. Он, Нурмаков, хорошо знал нужды и чаяния аульной бедноты, выступавшей и против царских «майыров», и против своих «благодетелей» — баев.
Свобода, свобода! Каныш всем сердцем был за свободу, но смысл развивающихся событий был ему далеко не ясен. И не сразу он нашел свое место в этих бурных событиях. После окончания семинарии его направили преподавать естествознание на курсы учителей аульных школ.
Он тщательно готовился к урокам, но все чаще и чаще ловил себя на мысли, что его слушатели ждут ответа на те же вопросы, которые он сам себе задавал. Кто такие большевики? За что борются Советы?
Когда свершилась пролетарская революция в Петрограде, разделились между собой даже слушатели курсов: одни были за, другие — против решительных действий. Канышу становилось труднее с каждым днем. И духовно и физически. Он часто чувствовал недомогание: болела грудь, мучил по ночам кашель.
Выбивали его из колеи и встречи с участниками националистических сборищ в пригороде Семипалатинска.
