Поскольку у военных все просто, то и забота о поддержании традиций тоже приобрела очень простые формы. Мы учили солдат истории полка, в который входила их рота. Большую роль в ротных и эскадронных праздниках играли украшавшие казармы памятные предметы и изображения, а главное, яркая военная форма прошлых лет.
Однако гораздо важнее внешних форм было поддержание и передача принципов, унаследованных от императорской армии и призванных сформировать интеллектуальные и моральные ценности новой армии. Неизменно строгие представления об офицерской чести, старание офицеров защитить своих солдат от произвола, формирование цельных и неподкупных характеров, уважение к женщине – все эти качества, воспитывавшиеся на протяжении многих поколений, передавались новой армии, и любое покушение на них воспринималось как нечто совершенно недопустимое.
Избрание Гинденбурга рейхспрезидентом вовсе не стало для нас политическим вопросом. Оно показалось нам естественным проявлением всенародного почитания этого человека. Когда он стал во главе государства, у нас появилось ощущение, что с ним вернулись внутреннее спокойствие, единство и безопасность, позволявшие надеяться на дальнейшее развитие в более здоровых условиях. Вне всяких сомнений, многие из нас видели в Гинденбурге не просто президента республики, но также, в глубине души, военачальника и представителя по-прежнему дорогой нашему сердцу монархии.
Естественно, мы отлично знали слабые стороны рейхсвера и сталкивались с ними ежедневно. По правде говоря, рейхсвер очень скоро оказался готов и к наступательным действиям, хотя, в принципе, рассматривался как маленькая армия с чисто оборонительными задачами. В соответствии с нашей профессией, сначала по велению души, а затем сообразуясь с полученными приказами, каждый из нас занял позицию по отношению к другим странам. Первое место в наших мыслях занимала Франция. Я настаиваю на том, что рейхсвер никогда не рассматривал ее как наследственного врага. Эта страна, которая в ходе прошлой войны понесла такие потери[9], пролила столько крови и сражалась с таким невероятным мужеством, в наших глазах выглядела скорее тяжело раненным товарищем по несчастью, чем вызывающим зависть победителем. У многих из нас во Франции завязались в ходе войны человеческие связи. После ее окончания она снова стала желанной целью путешествий. Все это сформировало чисто немецкую традицию не рассматривать войну как преступный акт нескольких политиканов, коалиций и народов, но видеть в ней мрачную и тяжелую судьбу, выпадающую на долю наций, и в первую очередь солдат; при этом она не должна порождать ненависть к противнику. Нет, к Франции в армии не было ненависти, как не было и зависти, поскольку жизнь французов тоже была нелегкой и Франция также проходила свой крестный путь.
Наши чувства к англичанам были более прохладными. Конечно, их оккупационные войска вели себя более корректно и сдержанно, чем французские. Также Англия никак не участвовала в оккупации Рура и действовала умеренно, когда встал вопрос о рурском сепаратизме. Но факт остается фактом: мы, молодые, жившие вне оккупированных зон, чувствовали больше симпатий к французам, благодаря их любезности в отношениях и нашему соседству на континенте, чем к англичанам, более отстраненным, более холодным и более замкнутым.
В отношениях с Россией мы продолжали политику, умело проводившуюся Бисмарком и сохранявшую линию, существовавшую на протяжении целого века. Наше военное командование имело сильную склонность к сотрудничеству с Россией, в чем следовало общей тенденции правительственной политики. Действительно, Россия стала первым крупным государством, заключившим по всей форме равноправный договор с Германией[10]. Большевистская Россия также стала первым государством, гарантировавшим рейхсверу прямую техническую поддержку, позволив ему создать на своей территории авиационные школы и предприятия и набираться опыта в танковых школах. Если я не ошибаюсь, то вскоре после этого германский посол в Москве в беседе с Чичериным высказался следующим образом: «Господин министр, мы должны помогать друг другу». К России мы относились как к боевому товарищу, хотя наши отношения с ней оставались сугубо техническими и практическими, поскольку мы полностью отвергали ее политическую систему.
В целом рейхсвер совершенно не помышлял об агрессии. Он не хотел войны. Когда в 1923 году французы оккупировали Рурскую область, начался новый период напряженности. Молодежь из всех классов общества хлынула добровольцами в казармы и стала ждать, что правительство примет эффективные меры. Но военное командование, зная, что такое война, и прекрасно понимая бесперспективность войны с превосходящей французской армией[11], принципиально отказывалось разделять подобные идеи. В такой обстановке были воспитаны своими начальниками будущие генералы Гитлера, служившие тогда в штабах рейхсвера капитанами и майорами. Рейхсвер не был армией агрессии; он не мог и сознательно не хотел становиться такой армией. Так что его можно определить как армию, созданную для мирного времени. Этим отчасти объясняется возникшее позднее у части офицерства негативное отношение к планам Гитлера начать новую войну, которое они часто выражали открыто.
Отношение к Версальскому договору
Рейхсвер, естественно, жил в том же моральном климате, что и вся нация, и его отношение к Версальскому договору, в ту пору центральному вопросу внешней политики, было таким же, как и у большинства немецкого народа. Договор этот был принят лишь после трудной борьбы, многочисленных, но напрасных протестов, высказывавшихся правительством рейха, и отказа держав-победительниц от любых уступок; известно, что до самого последнего момента они были уверены, что он не будет подписан. Итак, народ, а вместе с ним рейхсвер никогда не смирились с законностью договора и считали, что он оскорбляет их, будучи диктатом. Народная позиция выразилась в лозунге, сформулированном в то время оппозиционными партиями, которые называли этот договор «позорным диктатом». Эти партии, внешне присоединившиеся к «политике исполнения», в действительности поступили так лишь для того, чтобы добиться смягчения и уничтожения наиболее суровых статей. Эта политика основывалась не на принятии духа договора, а на понимании факта, что нет другого выбора, кроме как уступить давлению держав-победительниц, поскольку ничего лучшего в сложившихся обстоятельствах сделать было невозможно. Результатом договора стало то, что с самого момента вступления в силу немцы, так часто разделенные, полностью объединились по этому вопросу, даже если их мнения относительно того, что следует делать, расходились. Военные статьи Версальского договора накладывали на нас жесткие ограничения как относительно численности, так и организации армии. Во-первых, обязательная двенадцатилетняя служба и ограничение численности рейхсвера ста тысячами человек исключали возможность регулярного призыва немецкой молодежи на воинскую службу. Кроме того, этим оставшимся в строю ста тысячам военнослужащих запрещалось иметь такое современное вооружение, как танки, противотанковое оружие, тяжелая артиллерия и любая боевая авиация. Вследствие этого непропорционально в сравнении с другими родами войск возросла роль конницы. Наконец, нам было категорически запрещено иметь орган, являющийся мозговым центром всякой армии, – Генеральный штаб.
