Бабушка со своими гастрономическими пристрастиями явно не задумывалась о расходах, которых они требовали. С легким сердцем, доставляя радость себе и друзьям, она в буквальном смысле слова поглощала свое состояние, нимало не озабоченная признаками приближающейся нужды.
Мне было семь лет, когда в прекрасный лунный вечер один из гостей, у которого давно и серьезно болели легкие, попросил, чтобы его спустили в музыкальный салон. Я помню, как будто это было вчера, его черный бархатный пиджак, белую шелковую à la Дантон[35] рубашку и длинные волосы. Это был Зарембски[36]. Он подошел к одному из пианино и при свете луны заиграл «Траурный марш» Шопена. Вдруг он потерял сознание. Его положили на софу, на которой он и умер, так и не придя в себя. Думаю, что эта ультраромантическая сцена так соответствовала самому духу дома, что она никого не удивила. Зато я и сейчас не могу без некоторого содрогания слушать «Траурный марш».
Дядя унаследовал Страдивари[37] моего деда. Он был великим музыкантом и своеобразным человеком, внушавшим мне безумный страх. Каждый вечер, прежде чем удалиться в свою комнату, он очень медленно подходил к инструменту и осторожно припадал ухом к футляру. Добрые пять минут оставался неподвижен, слушая что-то — что я так никогда и не узнала.
Так как у дорогой бабушки не было грехов, в которых можно было бы исповедоваться во время каждодневных причастий, она приносила священнику все домашние сплетни. И в один прекрасный день рассказала ему, что у моего тридцатилетнего дяди уже лет десять была любовная связь с женой почтенного директора консерватории. В наказание священник приказал ему во всем признаться мужу. Последствий не пришлось долго ждать. Директор уехал с женой и детьми. Дядя же, мирно проведя утро на охоте со своим большим другом князем Караман-Шиме[38], вечером нашел такой способ чистить ружье, что убил себя наповал.
Возвращаясь из Санкт-Петербурга после смерти моей матери, отец остановился в Варшаве. Там он познакомился с мадам Натансон, которая какое-то время спустя в Париже добилась, чтобы он на ней женился. Будучи женщиной умной, она не замедлила окружить себя известными — хотя часто посредственными и принадлежавшими к академической школе — музыкантами и художниками. От первого брака у нее был восемнадцатилетний сын-эпилептик и чахоточная дочь двадцати лет. Маленькой девочке, какой я была тогда, они казались стариками. От моего отца позднее она родила сына, которого обожала[39].
Я — с моими старшими братьями, Францем и Эрнстом, — оказалась перенесенной из волшебного бабушкиного дома в унылый особняк на улице де Вожирар, где находилось ателье отца. Сразу же у меня возникло ощущение, что ко мне относятся недружелюбно и даже враждебно.
Моими единственными наперсниками были брат Эрнст и кухарка, к которой я убегала по ночам, чтобы утешиться, прильнув к ее нежной большой груди: отсутствие любви приносило жгучее страдание. Я никогда не видела Франца, учившегося в лицее. А Эрнст целыми днями рассказывал мне о красоте, доброте и нежности нашей матери: воспоминание о ней заставляло брата ненавидеть мачеху. Бедная женщина к тому же не выносила меня. Я ее ужасно боялась, так как она не могла удержаться, чтобы не ущипнуть меня, стоило ей ко мне приблизиться.
Однажды Эрнста, наказанного без всякого повода, заперли в комнате Клэр, дочери нашей мачехи. На другой день обнаружилось, что исчезли маленькие золотые часы. Несчастный ребенок нечаянно разбил их, играя, и, перепугавшись, спустил в умывальник. Он должен был предстать перед домашним судом. Эрнста заставили поклясться на кресте и на портрете матери в своей невиновности, Я до сих пор вижу его обезумевший взгляд. Не выдержав, он схватил фотографию матери и покрыл ее страстными поцелуями. Потом, полумертвый от страха, готов был признаться во всем, чего от него и добивались.
Вот тогда, в ужасе, я решила сбежать, чтобы вернуться к бабушке, и с несколькими су в кармане помчалась со всех ног по улице. Меня догнали и дали хорошую взбучку. Потом нас отправили — Эрнста в интернат, а меня в пансион мадемуазель Морис на авеню Ньель.
Мадемуазель принадлежала к породе ожесточенных старых дев. Чтобы излечить меня от склонности к побегам, она начала с того, что на шесть месяцев посадила меня под замок.
К счастью, мачеха, которая сама была очень музыкальной, пораженная моими способностями, велела пригласить для меня превосходных учителей музыки. Я играла на память двух- и трехголосные фуги Баха, прежде чем научилась читать и писать.
По авеню Ньель проходил шарманщик. Я лихорадочно подстерегала его появление. Его музыка меня опьяняла. Мне во что бы то ни стало хотелось выразить ему благодарность. Но у меня было одно-единственное сокровище: маленькая золотая свинка. Я так любила ее, что при мысли расстаться с ней разрывалось сердце. И все же я решила сделать подарок моему другу-шарманщику и бросила ему свинку с балкона. По его взгляду было видно, что он оценил размер жертвы. Увы!.. Больше я никогда его не видела.
После бесконечной зимы у мадемуазель Морис меня и моих братьев отправили на лето в Алль. Я была в восторге от того, что вновь оказалась в доме бабушки. Среди приглашенных там были в качестве почетных гостей Ференц Лист[40], сопровождаемый дамой в мужском костюме, и первый муж Козимы, Ганс фон Бюлов[41], от которого она только что ушла к Вагнеру. Я отчетливо помню лицо Листа, усыпанное бородавками, и его длинные волосы. Он внушал мне дикий страх, когда сажал меня на колени и заставлял играть Багатель ми минор Бетховена. «Ах, если бы я еще мог так играть!..» — вздыхал гениальный старец, ставя меня на пол (к моему великому огорчению, мои ноги, естественно, не доставали до педалей).
Обеды тогда бывали еще более блестящими, чем обычно. Вся бельгийская аристократия собиралась за столом с его чудесным богемским стеклом. Днем и ночью в огромном доме звучала музыка, чарующая мои детские уши. Пианисты чувствовали себя здесь как дома. Это было время, когда на каждом инструменте все разбирали и разучивали Вагнера.
Этим же летом Александр Дюма[42] встретил у бабушки ее молодую русскую родственницу Жюли Фегин. Он был так ослеплен ее красотой, что, несмотря на ее сильный славянский акцент, настоял на том, чтобы в «Комеди Франсэз» ей поручили роль в «Капризах Марианны» Мюссе[43].
Впрочем, имела большой успех… ее красота! Бедное дитя, ее ожидала трагическая судьба. Став любовницей князя Сагана, уверенная, что будет его женой, она узнала о предстоящей женитьбе князя на мадемуазель Позман-Бланко. На другой день, когда Саган пришел к ней, он застал Жюли в ванной. Она схватила револьвер, лежавший на туалетном столике, и, приказав князю ни на шаг не приближаться, поклясться, что слух о его женитьбе ложный, иначе она немедленно застрелится. Так как князь довольствовался тем, что пожал плечами, она выстрелила в себя. Ей не было и двадцати лет. Я до сих пор помню это прелестное лицо и массу светлых волос…
