Кое-кого могли раздражать ножи, лежавшие на столе, когда нам давали фасоль, или звериное чавканье, издаваемое отдельными членами нашего коллектива. Но мы довольно быстро становились все менее и менее чувствительными. Вскоре я перестал реагировать на внешние раздражители, просто некий «кишечный радар» регулярно предупреждал меня, что близится время еды, да и мысли о правилах приличия покинули нас до лучших времен.
Тяжелее всего в этом процессе капитуляции была полная невозможность уединиться. Все делалось открыто. Подъем, чтение писем, написание писем, заправка коек, умывание, бритье, расчесывание волос, опорожнение кишечника — все это делалось на виду у всех и так, как велел сержант.
Даже посылками с продуктами из дома завладевал инструктор. Нас информировали о прибытии посылок, о том, что инструктор апробировал их и нашел вполне подходящими.
Что, вас это удивляет? Вы считаете, что это слишком и затрагивает репутацию почты Соединенных Штатов? Ах, дорогой, позвольте мне задать вам один вопрос: как вы считаете, кто победит в противоборстве американской почты и американской морской пехоты?..
Если вы растерялись в первые несколько недель на острове Пэрис, на стрельбище вам придется собраться.
Ревун гнал нас большую часть пути до стрельбища — а это около восьми километров — сомкнутым строем. (Существует движение сомкнутым строем и движение походным порядком. Уверяю вас, разница между ними весьма значительная.) За спиной у нас висели тяжеленные ранцы. Наше морское снаряжение было в палатках, когда мы прибыли. Мы горько жаловались на тяжесть ноши, уверенные, что обошлись бы без неподъемных ранцев, даже не подозревая, что настанет день, когда мы будем мечтать о них, как о недоступной роскоши.
Тогда более чем когда-либо Ревун казался высеченным из камня. Прямой как копье, без устали отдающий команды мощным, зычным голосом. Только в конце марша он самую малость охрип, тем самым продемонстрировав, что ничто человеческое ему не чуждо.
На стрельбище мы жили в палатках — по шесть человек в каждой. В моей оказался деревянный пол — в большинстве палаток такого удобства не было, поэтому и я, и мои товарищи высоко ценили это неожиданное благо. Кроме того, мы усмотрели Божий промысел в том, что нас, шестерых ньюйоркцев и бостонцев, поселили вместе: северная пшеница была таким образом отделена от южной соломы. Но утро, холодное приморское утро положило конец кажущейся идиллии. Хваленое самообладание янки оказалось изрядно поколеблено мятежными ликующими криками, которые приветствовали вид наших синих, дрожащих губ и звук громко клацающих зубов.
— Эй, янки, а мы-то думали, что на севере холодно и вы к этому привыкли! Оказывается, нет? Ух ты, глянь! У больших крутых парней губы трясутся!
Ревуну все это настолько понравилось, что он даже ненадолго утратил свою обычную сдержанность.
— Это уж точно, — авторитетно заявил он. — Как только вы высовываете носы на улицу, у вас тут же начинают стучать зубы. Черт побери, даже не знаю, что делать.
Через полчаса солнце уже ярко сияло, и мы быстро поняли, каким адом может стать резкая смена температуры.
Нас, новичков, только что прибывших на стрельбище, ожидал не слишком приятный сюрприз. Здесь имелись своеобразные мостки, на которых люди обычно сидели, причем нижние части их тел нависали над ржавым наклонным желобом, по которому стекала пресная вода, В самом начале этого желоба — в том месте, где качали воду, собралась небольшая группа парней. К счастью, я не был среди тех, кто в это время сидел на мостках, поэтому наблюдал за развитием событий со стороны. Один из «старожилов» поджег кипу смятых, свернутых в ком старых газет и бросил его в воду. Пылающий факел поплыл по течению.
Удивленные и возмущенные вопли приветствовали горящий корабль, неспешно проплывающий под весьма чувствительными к резкому нагреву задницами моих товарищей. Потом было еще много чего, но первое впечатление оказалось самым сильным, и все время, пока оставались на стрельбище, к злополучному желобу мы приближались не без опасений.
На стрельбище нам сделали прививки. Сержант Ревун, как всегда строем, привел нас в амбулаторию, перед дверью которой мы увидели полдюжины представителей пришедшего перед нами взвода, стоящих или лежащих на траве — в зависимости от степени одолевавшей их тошноты. Так мы получили представление о том, чего следует ждать.
Прививка в армии — процесс абсолютно негуманный. Это похоже на пропуск человека сквозь мясорубку. Военные санитары стояли двумя шеренгами друг напротив друга, но с небольшим смещением, так, чтобы два медработника не смотрели в лицо друг другу. А мы шли по этому живому коридору. В процессе движения каждый санитар протирал тампоном голую руку стоящего перед ним пехотинца, не глядя протягивал руку назад, брал полный шприц у ассистента и затем безжалостно вонзал иглу в мягкую плоть. Это была машина движущихся тел, тянущихся рук, стремительных толчков злодейки-иглы. Мы двигались по этапу, застревали на мгновение, потом начинали двигаться снова. Машина обладала производительностью сборочного конвейера, и так же, как конвейер, чужда человеческой природе.
Один из моих соседей по палатке, прозванный Борцом из-за недюжинной силы, массивных габаритов и недолгой карьеры на ринге, не понимал, что происходит. Он стоял передо мной, но был таким крупным, что оказался одновременно перед двумя санитарами — справа и слева от него.
Пока санитар справа протирал тампоном и колол его правую руку, санитар слева делал то же самое с левой рукой несчастного.
Борец перенес два укола, даже не вздрогнув. Но затем, прямо у меня на глазах, причем так быстро, что я не успел сказать ни слова, оба санитара выполнили привычные движения руками и не глядя вкатили Борцу, не успевшему сделать шаг, еще два укола.
Это оказалось слишком даже для Борца.
— Эй, сколько вы мне вкололи?
— Одну дозу, кретин, двигайся вперед!
— Одну? Да я получил четыре!
— Ну да, конечно, и еще ты командир базы. Я же сказал, продвигайся вперед, ты всех задерживаешь.
— Он говорит правду, — вмешался я. — Он действительно получил четыре дозы. Вы оба сделали ему по два укола.
Санитары несколько растерялись. Туповатая физиономия Борца выражала явную досаду, а я был слишком уж возбужден. Они подхватили Борца под руки и повели к доктору, который, впрочем, не выразил беспокойства. Окинув взглядом стоящую перед ним гору мышц и мускулов, он поинтересовался:
— Как самочувствие?
— Нормально, только они меня разозлили.
— Ладно. Думаю, с тобой все будет в порядке. Если почувствуешь головокружение или тошноту, дай мне знать.
